— Ты никого не раздражаешь, мама, — сказал Андрей.
— Вечно обрываешь меня, когда я говорю о твоём старшем брате.
— Прости, — сказал он.
— А тебе следовало бы поучиться у него сочувствию. Да хотя бы элементарной вежливости.
— Я ведь уже извинился, мам, — напомнил Андрей. — Не устраивай мне публичную порку.
— Публичную порку! — с горечью повторила Амалия Ивановна. — И это всё твоё сочувствие к матери!
Она сунула руку в карман олимпийки, достала два кусочка рафинада и словно бы машинально кинула на дорожку.
Остаток пути они проделали молча. Перед резным крыльцом остановились.
«Это крыльцо мой сын сделал своими руками…»
Амалия Ивановна не произнесла этих слов вслух, но Андрей всё равно их услышал. Здесь всё без исключения было сделано руками её сына. О чём его мать не забывала упоминать при любом удобном и неудобном случае. Вот почему Андрей не любил бывать здесь.
«Будь её воля, — думал он, — она бы устроила здесь храм, поставила вместо икон фотографии брата и молилась на них. По-моему, она так и делает».
Амалия Ивановна сразу удалилась к себе; в её комнате забормотал телевизор. Андрей прошёл на кухню, выложил продукты на стол. Настроение испортилось. Он уже жалел, что согласился на эту поездку.
— Она выйдет? — спросила Вера.
— Не знаю. И знать не хочу.
— Ты должен понять её. Она, наверно, безумно любила его.
— Ключевое слово — безумно. Это пугает.
— Матери всегда безумно любят сыновей.
— В моём случае осечка вышла?
Вера улыбнулась, погладила его по руке.
— Ты сам знаешь, что это не так. Она по-своему любит тебя. Вон, пирожков напекла.
Да всё он понимал. Но горечь не исчезала. Он машинально взял пирожок. Тот оказался с яйцом и капустой, как он любил.
— Может, мне поговорить с ней? — предложила Вера.
— Бесполезно. Сейчас она неделю дуться будет.
— Я попробую.
— Ну, попробуй.
Он взял ещё пирожок, вышел на крыльцо. На яблоневый сад опускался тихий, ясный вечер. В воздухе роилась мошкара. По лавке сновали муравьи, должно быть, неподалёку был муравейник. Андрей заглянул под лавку, там муравейника не было. Зато была горка сахарного песка, над которой трудилось с полсотни муравьёв.
Она что, подкармливает их?
«Ненавижу этих тварей, — подумал он. — Ненавижу всё пол-защее, летающее, жужжащее. Кусающее и сосущее кровь».
Это была ещё одна причина, почему он не любил бывать здесь.
Насекомые были повсюду. Над ухом зудели комары. С басовитым гудением снялся с яблони и умчался куда-то за крышу жук.
А ещё где-то были лесные тараканы, блохи, клещи. Осы. Андрей вспомнил, как года три назад полез в сарай за дровами и случайно задел висевшее над дверью осиное гнездо. Разозлённые осы дважды укусили его в руку, ему пришлось ехать в аптеку и целую неделю пить супрастин, прежде чем опухоль спала.
А вот его старший брат не боялся ни ос, ни даже шершней. В детстве он поймал шершня, посадил в спичечный коробок и принёс Андрею. Андрей тогда чуть с ума не сошёл…
На крыльцо тихонько вышла Вера. «Ну, что?» — взглядом спросил Андрей, но Вера только покачала головой.
Золотистое, немного приплюснутое, солнце заходило за лес. Денёк завтра обещал быть знойным.
Его разбудил дробный стук, доносящийся с кухни. Шинковали овощи.
В окно заглядывало яркое утреннее солнце. Вера мирно посапывала рядом. По её полному веснушчатому плечу полз муравей. Андрей с отвращением сбил его щелчком, почесался. Часы показывали начало пятого. Издав неслышимый миру стон, Андрей повернулся на другой бок, накрыл голову подушкой.
Встал он в девятом часу, с тяжёлой головой. Веры в постели не было. Всё тело зудело. Андрей задрал майку перед шифоньером, долго разглядывал в зеркале расчёсы на животе и боках. Он откинул одеяло на диване, по мятой простыне бегали чёрные муравьи.
С этим надо было что-то делать.
Он прошёл на кухню, заглянул в кастрюлю. Борщ. Тёплый ещё. Андрей ел его прямо из кастрюли и думал о том, что с муравьями надо что-то делать.
Из комнаты матери не доносилось ни звука, но мать была там. Уж он-то знал: если она обиделась, это надолго. Особенно когда дело касается его старшего брата. Андрей взял пирожок, вышел на крыльцо. Воздух наливался жарой.
Вера возилась в огороде.
Андрей укусил пирожок, посмотрел и заорал. Пирожок полетел на землю. Он был сплошь облеплен чёрными муравьями.
— Что стряслось, дорогой? — Вера исчезла за яблонями, появилась на дорожке. Волосы убраны под косынку.
— Гадость! гадость! — только и смог выдавить он из себя.
Вера разглядывала надкушенный пирожок. Муравьи, сброшенные ударом, опять облепили его.
— Это всего лишь муравьи, дорогой, — сказала Вера.
Как будто он не знал, что это!
Он полез за сигаретами, руки дрожали. Закурил, бросил скомканную пустую пачку под лавку. Он уже знал, что будет делать. Торопливо докурив, вернулся на кухню, взял со стола блюдо и со всеми возможными предосторожностями отправил его содержимое в мусорный пакет. По столу ещё бегало в панике несколько муравьёв, их он пришлёпнул мокрой тряпкой. Потом он прошёл в комнату, надел рубашку, взял борсетку и, подхватив мусорный пакет, вышел из дома.
— Вынесу мусор и за сигаретами.
Вера стояла и смотрела, как он идёт к калитке.
На крыльце магазина Андрей кинул пакет с мусором в раскрытый клюв жестяного пингвина, потянул на себя дверь. Внутри было сумрачно и прохладно. За прилавком лузгала семечки молодая дородная бабёнка в синем фартуке и кружевной наколке. Никакого любопытства в сонных глазах.
Других посетителей не было, если не считать старичка в пыльном пиджаке. Стоя спиной к двери, он пил из пластикового стакашка пиво за столиком в углу. Кепка лежала на столе рядом с пустой стеклянной бутылкой.
— Две пачки «Уинстона», — сказал Андрей.
Бабёнка стряхнула шелуху в коробку, бросила на прилавок одну пачку сигарет, за второй полезла наверх. На ногах у неё были чёрные капроновые гольфы. Андрей смотрел на её обширный зад и думал, что муж у неё, наверно, тракторист и, приходя домой, он лапает её за этот зад испачканными в мазуте руками. Она никак не могла найти «Уинстон», и Андрей стал разглядывать полки. Ассортимент был вполне приличный. Рыбные и мясные консервы, кетчупа, напитки, баночное и бутылочное пиво, печенье, конфеты в коробках и на развес, молоко, майонез, копчёные и варёные колбасы.
Бабёнка наконец нашла «Уинстон», слезла с табурета.
— Что-нибудь ещё? — спросила она басом. — С вас семьдесят два рубля.
