паралитика с непредсказуемыми поражениями головного мозга. А вот сверхтекучий гелий, который очень быстро всюду проникал без малейшего сопротивления, представлялся отличным кандидатом. С ним начали экспериментировать, но наткнулись на массу теоретических проблем. И тогда…
— И тогда, — прервал ее я, — выяснилось, что единственным, кто может создать такую теорию, был наш Давид Львович.
— Умница, — похвалила Инна. — но он был в тюрьме по очень реальному обвинению. И тут за него вступился его старший коллега, который, видимо, смог убедить потенциальных кандидатов на бессмертие, скажем, того же Берию, что только Давид Львович сможет их нужной теорией обеспечить. Мне недавно прислали рукопись воспоминаний Бориса Яковлевича З., трижды Героя Соцтруда, соавтора наших-ваших бомб, прекрасно знавшего обоих персонажей. Очень любопытно, что он пишет.
Она полезла в сумочку и достала несколько листочков ксерокопий. Быстро нашла нужный и прочла вслух:
— «В трудный 38 год Леонид Петрович со всей твердостью и беря на себя всю полноту ответственности, выручил Давида Львовича и дал ему всё — «от любви до квартир». Подставим вместо поэтической «любви» открытие сверхтекучести: как и обещал правительству Леонид Петрович, Давид Львович с блеском создал теорию сверхтекучести». Понимаешь теперь, почему их не тронули? — продолжала Инна. — Ни старшего академика Леонида Петровича, ни его младшего коллегу Давида. Потому что старший академик
— А, это из стихотворения «Письмо писателя Владимира Владимировича Маяковского писателю Алексею Максимовичу Горькому», если помнишь таких. Написано в 1926 г.:
— Бог с ними, с квартирами. Действительно, странно, — продолжил я, возвращаясь к академикам, — но это ведь все догадки, домыслы, фантазии…
— Конечно, фантазии, — легко согласилась Инна. — Но если предположить, что все так и было, то академиков использовали втемную. Они чистой наукой занимались и ни сном ни духом не ведали, как их открытия использовать собираются. А ведь использовали, я точно знаю.
— Знаешь?
— Знаю. Тот же кроль твой проклятый был насквозь гелием пропитан, пока в анабиозе лежал. И куча других зверушек. Мы на них учились, как с того света на этот возвращать. И научились. Причем это ведь двадцать лет назад было, а теперь уж и не знаю, каких успехов добились мои прежние коллеги.
Я молчал, покуривая ее
— Стас, — внезапно подалась Инна ко мне. — Мне только что в голову пришла бредовая мысль.
— Ну, — пробурчал я. — Излагай.
— Излагаю. Я ведь много про мою бывшую страну читаю. И что здесь печатают, и у вас сейчас с этой гласностью вон сколько всего вывалили. Мне только что пришло в голову, что Сталина, наверное, в анабиоз уложили. До лучших времен.
— Кофе больше не пей, — посоветовал я. — И сигареты проверь, не намешали ли в них чего-то вроде ЛСД. Спецзаказ для тебя.
— Ты тоже их куришь, так что давай бредить вместе. И у вас, и у нас пишут, что Сталин в последние месяцы стал бояться врачей, перестал их к себе подпускать, сам себе какие-то настойки вроде из йода делал. А почему? Он наверняка знал о ходе разработок по анабиозу и вполне справедливо полагал, что уж его-то точно захотят законсервировать. Он ведь знал, что для анабиоза организм должен быть еще хоть чуть-чуть живым, а значит, где-то рядом должна быть бригада, готовая за него взяться при приближении кондратия. Он догадывался или точно знал, что Берия такую команду держит наготове, а поделать ничего не мог, только и мог никого к себе не подпускать, кроме верной сестры-хозяйки, или кем там она была.
— Ну-ну, продолжай.
— А может, и дело врачей он потому и затеял? Может, он велел убрать тех, кто знал, как его заморозить? Хотел, как все, почить навсегда? А Берия после кончины босса велел всех тех врачей освободить, чтобы они его самого для будущих поколений сохранили? Логично?
— Погоди, — не согласился я, — ведь если те, кто мог его заморозить, были за решеткой, то кто же обслужил Хозяина, когда к нему подкрался конец?
— Наверняка, этим занималась не одна команда. У нас всегда подстраховывались в делах государственной важности. Над бомбой тоже параллельно работали несколько групп. Так и здесь было. Об одной Сталин знал, а другой втайне командовал Берия или кто-то под его присмотром. Да и старики говорили, что было две, а то и три команды. Одна у нас, другая в Москве, а третья где-то на Волге, на закрытом объекте, в каком-нибудь Сарове.
— Так что, — меня прямо передернуло, — по-твоему, отец народов хранится у нас где-то в криостате, купаясь в жидком гелии? А как же мавзолей? Он же там лежал…
— Подумаешь, мавзолей. Трудно, что ли, куклу изготовить? Проверять-то кто будет. А потом куклу вынесли, и концы в воду.
— Ну и воображение у тебя, — протянул я. — Ты это здесь кому-нибудь рассказывала?
— Да нет же, говорю тебе, что мне это только что в голову пришло. Ты, что ли, навеял?
— Может, и я. Чего еще от мутанта ожидать?
9.2. Инна откинулась на спинку стула и как-то тщательно осмотрела меня.
— Так ты знаешь?
— Что я мутант? Сообщили. Только мутаций на себе не вижу. Пальцев вроде не шесть, копыта не выросли, по крайней мере пока.
— У тебя дети есть? — резко спросила Инна.
— Пока нет, но через пару месяцев ожидается.
— Что ж ты не сообщил? Я бы поздравила. Хотя у вас до рождения поздравлять не принято. Это здесь каждая сразу стремится объявить, что беременна. Неужели твоя Ника тебе потомка преподнесет? Вот уж от нее не ожидала.
— С Никой мы давно врозь. Только никак не разведемся. Некогда.
— И кто же твоя избранница?
— Естественно, самая лучшая женщина на свете. Ревнуешь?
— Уже нет. К Светке ревновала. Прямо с ума сходила. Даже странно теперь. Ты хорошо сделал, что тогда в Серпухов на свой ускоритель уехал. А то я вполне могла какую-нибудь жуткую глупость сотворить.
— Значит, правильно мне внутренний голос тогда посоветовал сматываться. А почему ты про детей спросила?
