объяснил мне Спецкор и проследовал в ванную.
Перед тем как затолкать свой чемодан под кровать, я решил переложить стратегические запасы продуктов питания, собранные предусмотрительной супругой моей Верой Геннадиевной, в тумбочку. И вдруг из одного пакета вытряхнулся молоденький рыжий тараканчик. Сначала он ошалелыми зигзагами помчался по нашей белоснежной кровати, а потом вдруг замер, шевеля усиками. Я тоже замер, возмущенный столь наглым нарушением всех правил выезда из СССР. Брезгуя раздавить предателя пальцами, я поискал глазами что-нибудь прихлопывающее, а когда осторожно взял в руки глянцевый проспект отеля и размахнулся, рыжий эмигрант уже исчез. Он выбрал свободу.
— Пошли получать валюту! — распорядился, выходя из ванной, освежившийся Спецкор. — А потом обедать…
Товарищ Бугров сидел в глубоком вольтеровском кресле посредине обширного номера с окнами на набережную. Перед ним, на журнальном столике, были разложены конверты и две ведомости.
— Распишитесь вот здесь! — приказал он, и мы покорно поставили свои закорючки напротив цифры триста. — А теперь вот здесь! — И он подвинул к нам еще одну ведомость.
— А это что? — спросил Спецкор.
— По двадцать франков с каждого на представительские расходы! — строптиво объяснил присутствовавший при сем Друг Народов. — Кроме того, каждый должен сдать по бутылке в общественный фонд.
— Крутые вы ребята! — не по-доброму удивился Спецкор.
— Так положено, — закончил тему товарищ Буров.
— А одна кровать в номере — тоже «так положено»? — голосом ябеды спросил я.
— У меня тоже одна! — возразил рукспецтургруппы, озирая свой беспредельный номер, и стало ясно, что спорить бесполезно.
Спускаясь вниз, в ресторан, я нетерпеливо достал из конверта три больших бумажки по сто франков с изображением лохматого курнофея, похожего на батьку Махно в исполнении актера Чиркова. «Делакруа», — поколебавшись, сообразил я и тихо загордился собой.
Обедали мы за длинным, видно, специально для нашей группы накрытым столом.
— Хорошо быть интуристом! — сказал Спецкор, озирая приличную сервировку, дымящиеся супницы и графины с чем-то темно-красным.
— Морс? — спросила Пейзанка.
— Сама ты морс! — нервно ответил Поэт-метеорист и придвинул к себе сразу два графина.
Появилась Алла с Филиала, переодевшаяся в бирюзовое, очень шедшее ей платье. И хотя за столом было несколько еще не занятых мест, она, не задумываясь, направилась к свободному стулу между мной и Спецкором. Сердце мое дрогнуло совсем по-школьному. Я налил из графина ей и себе — это было сухое вино.
— Я очень люблю красное вино! — сказала она, пригубливая из бокала. — Именно красное — оно живое…
— А наш руководитель, судя по всему, любит коньячок из общественного фонда! — кивнул Спецкор на багровую физиономию товарища Бурова.
Официант, бережно склоняясь над каждым, разлил по тарелкам суп — протертое нечто, а узнав, что мы из Москвы (Друг Народов с заячьей улыбочкой вручил ему краснознаменный значок), он мгновенно куда-то убежал и вернулся, неся большую корзину толсто нарезанного белого хлеба.
— Алла, у меня к вам очень серьезный вопрос, — начал я, когда с супом было покончено, а второго еще не принесли. — Скажите, если бы на рублях изображали творческих работников — художников, композиторов или писателей… Как бы вы их распределили?
— Писателей?
— Допустим, писателей.
— А знаете, — сказала Алла, — я, когда получила конверт, почему-то подумала о том же самом. Странно, правда?
— Наверное, у нас много общего, — игриво заметил я и покосился на Спецкора, но он думал о чем-то своем.
— Наверное… — согласилась Алла. — Хорошо, давайте попробуем прикинуть, но только вместе… Писатели?
— Писатели.
— Значит, сначала на рубле… Самое трудное: с одной стороны, купюра мелкая, а с другой — ее в руках люди держат чаще всего…
— Может, Гоголя на рубль? — предположил я.
— Допустим, — кивнула Алла. — А на трехрублевку тогда — Тургенева.
— Может быть, лучше — Лермонтова? — засомневался я.
— Допустим. А Тургенева, значит, — на пяти рублях?
— Принимается. А кого на десятку?
— На десятку? — задумчиво повторила Алла, отщипнула корочку хлеба и положила в рот. Я вдруг заметил, что мысленно называю ее не «Алла с Филиала», а просто — «Алла». — Костя, а если на десятку Блока?
— Может, Маяковского?
— Не-ет, Блока!
— Для вас я готов на все! А кто у нас тогда будет на двадцати пяти рублях?
— Чехов! — не задумываясь, ответила Алла.
— На пятидесяти?
— Достоевский!
— Тогда на ста рублях — Лев Толстой! — подытожил я.
— Конечно! — обрадовалась Алла. — Видите, как все складно получилось! Складно и познавательно! Человек заглядывает в кошелек и приобщается…
— И главное — облагораживается процесс купли-продажи! — добавил я. — Гениально!
— А Пушкина вы на копейке выбьете? — ехидно поинтересовался Спецкор, который, оказывается, все слышал.
— Действительно, мы забыли Пушкина! — огорчилась Алла. — Без Пушкина нельзя…
Пока мы с Аллой горевали по поводу ущербности разработанной нами литературно-денежной системы, за столом вспыхнуло горячее обсуждение: как провести сегодняшний вечер, в программе обозначенный словами «свободное время». Большинство склонялось к тому, чтобы осуществить набег на какой-нибудь большой магазин.
— Мы даже можем включить это в программу, — предложил Торгонавт. — Экскурсия «Париж торговый»…
В ответ Диаматыч высказал опасение, что нас могут неправильно понять с идеологической точки зрения:
— Только прилетели — и сразу шопинг…
— Выбирайте выражения! За столом женщины! — возмутилась Пипа Суринамская.
Поставили на голосование и большинством решили отправиться в ближайший супермаркет. Мадам Лану вызвалась нас сопровождать. И вдруг Поэт-метеорист хватил кулаком по столу с такой силой, что зазвенела посуда, а один из опустевших графинов даже опрокинулся. Стало ясно, что поэт бесконтрольно напился.
— Мы давно забыли запах моря! — крикнул он и сжал свою голову ладонями, точно проверяя ее на спелость. А за его спиной изумленно застыл наш официант с подносом вторых блюд. Вероятно, он впервые видел, как человек вусмерть напивается сухим столовым вином.
9
В супермаркете я почувствовал себя папуасом, который всю жизнь молился на свои единственные стеклянные бусы и вдруг нежданно-негаданно попал в лавку, доверху набитую всевозможной бижутерией. Здесь было все, о чем только смеет мечтать советский человек, о чем он не смеет мечтать, и даже то, о чем мечтать ему не приходит в голову.
