о случившемся.
— Шантаж, — после длительного раздумья определил Ваня.
— Ну, это я и сам понял.
— Надо писать разговоры с ней на пленку.
Через час срочно вызванные очкарики быстро присоединили к моему телефону какую-то штуковину — и Ваня кивнул:
— Звони ей!
Катерина конечно же сидела дома и ждала моего звонка, даже трубку подняла после первого же гудка. Я представил себе, как все это происходит: она любила болтать по телефону, лежа на тахте и поставив аппарат себе на живот.
— Это я…
— Привет, Зайчуган! Ты подумал?
— Да. Твои условия?
— Я ничего не скажу мальчикам о твоих денежках. Но ты переведешь полтора миллиона долларов на мой счет. Запиши номер — 16148. «Лось-банк». С кем там поговорить, ты знаешь… Когда все сделаешь — перезвони!
В трубке раздались короткие гудки. Я даже представил себе, как она, скинув с живота телефон, кувыркается на тахте, повизгивая от радости и торжества. Ей сейчас хорошо! Ей по-настоящему, до воплей, до скрежета зубовного, хорошо! Не то что мне…
— Вот стерва! — только и вымолвил Кирпиченко.
Шантаж был налицо — и Ваня мог действовать.
— Что будем делать? — спросил он. — Сажать?
— Правильнее было бы грохнуть!
— Ну, этого я не слышал, хотя тебе, конечно, виднее…
— Я не могу без нее… Я ее люблю.
— Что? После всего!
— После всего…
Конечно, вызволяя Катьку, я по-слюнтяйски часто использовал разные производные от слова «любовь». Я делал это нарочно… Тактика. Но тайная правда заключалась в том, что даже после всего случившегося я не хотел ее терять. Я хотел, чтобы она была рядом — раздавленная, униженная, беспомощная — и оттого особенно нежная. Может, это и есть любовь? В конце концов, раньше словом «чахотка» называли любую болезнь, если человек чах. А я — чах, потому что в кулачке у этой стервы была зажата моя игла!
— Что ты предлагаешь? — пожал плечами Кирпиченко.
— Ее надо напугать. Так напугать, чтобы она на всю жизнь запомнила: от меня ей никуда не деться. Никуда!
— Ну-у нет! Вы будете друг друга пугать для полноты чувств, а мои ребята подставляться! Эх, Шарманов, всегда тебе какие-то стервы нравились.
— Ваня, помоги! — попросил я. — Ради нашей дружбы! Я же тебе никогда не отказывал…
— Хорошо. Мы ее напугаем, но ты с ней расстанешься. Навсегда. Я не хочу, чтобы однажды мне пришлось считать количество дырок в твоей башке!
— Не могу без нее! — повторил я, повесив буйну голову.
— Я тебя предупредил, — ответил Ваня голосом джинна, выполняющего последнюю просьбу зануды Аладдина.
Штурм Катькиной квартиры громилами спецназа, прикрывающимися металлическими щитами (для достоверности их предупредили, что внутри вооруженная банда), навсегда запомнился соседям и случайным очевидцам. Представляю, что пережила Катька, когда дверь ее квартиры обрушилась на пол под мощными ударами и мужики в камуфляже и черных масках с матерщиной вместо «ура» ввалились в ее уютную квартирку, любовно обставленную и украшенную настоящим Зверевым и митьками.
Мой психоаналитик, член-корреспондент Академии педагогических наук и лауреат премии имени Ушинского, уверяет, что воспитание — это процесс нанесения зарубок на психику. Без соответствующей зарубки изменить поведение невозможно. Чем сильнее недостаток — тем глубже должна быть зарубка. Если это действительно так, то моя зарубка получилась что надо — до кости, до самого мозга стервозной Катькиной кости!
Я забрал ее через день из Лефортова, тихую, жалкую, растерянную…
— Зачем ты это сделала? — спросил я, усадив ее в машину.
— Это не я…
— А кто?
— Когда-нибудь расскажу.
— Когда?
— Когда пойму, что ты меня действительно любишь…
Я сделал вид, будто поверил. В конце концов, и она тоже имела право поиграть этим безразмерным словом «любовь». Главное — Катька стала ручной голубицей. Как и требовали Гоша с Тенгизиком, она безвылазно сидела дома, читала по-французски Пруста. Когда я возвращался из офиса, Катерина угощала меня ужином, всякий раз изобретая с помощью поваренной книги что-нибудь необыкновенно вкусненькое. Я ел, а она смотрела на меня с такой нежностью, с какой обычно кормящие матери смотрят на сосущего младенца.
— Десерт будешь? — спрашивала она.
— Конечно, — отвечал я.
И мы падали в постель, как в небо. Иногда среди ночи я вдруг открывал глаза, вглядывался в ее спящее лицо и скрипел зубами от нестерпимых приступов нежности.
«Прав, прав старый бисексуал Шекспир: самые лучшие жены выходят из укрощенных стерв!»
13. Бологое
— Это что за остановка? — Павел Николаевич отогнул краешек занавески с синей надписью «Красная стрела».
За окном началась пристанционная суета огней.
— Остановка может быть только одна — Бологое. Других нет, — ответил я.
— Отлично! Жизнь кидается в нас розами.
— Почему?
— А потому что винцо-то у нас как раз кончилось! — Он кивнул на пустые стаканы с бордовыми ободками на донышках. — У вас ничего нет?
— Вообще-то я не пью.
— Я заметил. А вам интересно то, что я рассказываю?
— Любопытно.
— Ох уж эти мне писатели — «любопытно». Берете сюжет?
— Я еще не знаю, чем все закончится…
— Узнаете. Берете?
— Беру. Думаю, может получиться неплохая повесть. А что вы с ней будете делать, с рукописью?
— Сначала прочитаю.
— И?..
— Сожгу.
— Тогда я не буду писать.
— Почему? Какая вам-то разница? Вы же получите свои деньги.
— Может быть, вам все равно, как зарабатывать, а мне не все равно…
Поезд, полязгивая, начал тормозить. Теперь уже я отогнул занавеску: на освещенной платформе стояли два милиционера и женщина с огромным баулом, к которому был привязан большой плюшевый медведь.
— Толик! — негромко позвал Павел Николаевич.
