Все произошло в воскресенье, в День строителя. Несмотря на то что в отряде был объявлен строжайший сухой закон, студенты, с молчаливого согласия начальства, хорошо выпили и закусили. Стол, кстати, не считая денег, накрыл ушлый, но щедрый Гляделкин. Разожгли огромный костер, дурачились, танцевали и пели под гитару:
Разошлись глубокой ночью. Одни, большинство, поодиночке разбрелись в вагончики спать, а другие, меньшинство, попарно улизнули в черные заросли подсолнечника — предаваться беззаботной студенческой любви. У изнемогшего, подернувшегося седым пеплом костра остались только Саша и Татьяна. Они сидели молча, слушая ночную тишину, нарушаемую изредка треском стеблей и глухими вскриками.
— Я тебе нравлюсь? — спросила вдруг она.
— Очень.
— Ты уверен?
— Уверен.
— Тогда можешь обнять меня. Холодно…
— А муж? — Саша задал самый нелепый из всех вопросов, допустимых в подобной ситуации.
— Объелся груш… — с горькой усмешкой ответила Татьяна. — Ладно, пора спать!
— Может, прогуляемся перед сном? — жалобно попросил Калязин.
— Может, и прогуляемся… — кивнула она, а потом, наверное через час, вцепилась пальцами в его голую спину и прошептала: — Они смотрят на нас!
— Угу… — не поняв, согласился Саша, погруженный в глубины плотского счастья, столь внезапно перед ним расступившиеся.
— Они смотрят! — повторила Татьяна.
— Кто? — Калязин испуганно извернулся и посмотрел вверх.
На фоне уже сереющего неба подсолнухи были похожи на высоких и страшно отощавших людей, которые, обступив лежащую на земле пару, осуждающе покачивали головами…
— Ты думаешь, они понимают? — спросил он.
— Конечно.
— Тебе не холодно?
— Это от тебя зависит…
На следующий день, в понедельник, приехал комбайн и выкосил подсолнечное поле. Оставшиеся две недели прошли в строительной штурмовщине и конспиративных поцелуях в глухих, пахнущих свежим цементом уголках недостроенной фермы.
— Ну пока! — На вокзале Татьяна протянула ему бумажку с номером телефона и шепнула: — Звони!
— А муж? — снова спросил Саша, к тому времени уже влюбленный до малинового звона в ушах.
— Коляскин, — рассердилась она, — если ты еще раз спросишь про мужа, я… я не знаю, что я сделаю…
Известие о том, что никакого мужа нет в помине уже три года, ввергло Сашу в чисто индейский восторг, он издал нечеловеческий вопль и, одним махом разрушая всю старательную многодневную конспирацию, поцеловал ее в губы прямо на перроне, на глазах изумленной общественности. Через неделю, накупив на половину стройотрядовской зарплаты роз, он сделал ей предложение, однако, наученная горьким опытом, Татьяна вышла за него только через год, после окончания института. Когда в черной «волге» с розовыми лентами на капоте они мчались в загс, Татьяна шепнула жениху, что в прошлом веке девушки выходили замуж исключительно невинными, а теперь — чаще всего, как она, беременными. О времена, о нравы!
От тех полудетских времен остался их главный семейный праздник — День строителя и привычка постельное супружеское сплочение именовать не иначе как «прогуляться перед сном».
А неудачный разговор с сыном удалось свести к шутке, потому что даже теща, скептически относящаяся к Саше, всегда говорила, что Димка «до неприличия вылитый Калязин». И про геномию он ляпнул совсем по другой причине.
Однажды Инна, одеваясь, спросила как бы невзначай:
— Тебе нравится имя Верочка?
— Нравится… А что?
— Если у меня будет от тебя девочка, я назову ее Верой…
— А если у меня от тебя, — засмеялся Саша, — будет мальчик, я назову его…
Он осекся и помрачнел, вспомнив Гляделкина. Нет, конечно, Саша понимал, что все это жуткие глупости, бред каких-то генетических шарлатанов, но ничего не мог с собой поделать. Инна поняла его по- своему.
— Не расстраивайся! У меня все в порядке. Полагаю, ты не думаешь, что я могу тебя этим шантажировать?
— Нет, ты не поняла… Просто… Просто я хочу поговорить с ней.
— А ты не торопишься? — Инна поглядела на него запоминающе.
— Нет, не тороплюсь… Я тебя люблю.
После свадьбы Дима переехал к жене и родителей навещал нечасто.
Во внезапной женитьбе сына Саша увидел особый знак того, что под его жизнью с Татьяной подведена черта и настало время принимать решение. Надо сказать, Инна никоим образом не подталкивала его к этому шагу, не заводила разговоров о будущей совместной жизни и только иногда, в «опасные» дни, доставая из сумочки яркие квадратные упаковочки с характерными округлыми утолщениями, смотрела на него вопрошающе… И однажды Калязин зашвырнул эти квадратики под диван.
— Ты смелый, да? — спросила Инна, когда они потом лежа курили.
— Да, я смелый…
— Хочешь с ней объясниться?
— Откуда ты знаешь?
— Я про тебя все знаю. Не говори ей обо мне. Скажи, что разлюбил ее, ваш брак исчерпан и ты хочешь пожить один… Ты принял решение. Понял?
В самих этих словах, но особенно в жестокой и простой формулировке «брак исчерпан» прозвучала непривычная и неприятная Калягину командная деловитость. Инна почувствовала это.
— Знаешь, не надо с ней говорить, — поправилась она. — Нам ведь и так хорошо. Я тебя и так люблю…
— Что ты сказала?
— А что я такого сказала?
— Ты этого раньше никогда не говорила!
— Разве? Наверное, я не говорила это вслух. А про себя — много раз…
Но объяснение все-таки состоялось, и в самый неподходящий момент. В воскресенье вечером Саша принимал ванну, а Татьяна зашла, чтобы убрать висевшие на сушилке носки.
— Ого, — улыбнулась она, — хоть на голого мужа посмотреть…
Особенно обидного в этом ничего не было, жена давно относилась к их реликтовым «прогулкам перед сном» с миролюбивой иронией, но Саша аж подпрыгнул, расплескав воду:
— Скоро вообще не на кого смотреть будет!
— Почему?
— Потому что нам надо развестись!
— Ты серьезно?
— Серьезно!
И его понесло. Ровным металлическим голосом, словно диктор, объявляющий войну, он говорил о том, что она не понимает его, что их совместная жизнь превратилась в пытку серостью, что ему нужна совершенно иная жизнь, полная планов и осуществлений, и что его давно бесит ее бесконечный риэлторский дундеж по телефону. Татьяна слушала его, широко раскрыв от ужаса глаза.
— Я все обдумал и принял решение, — закончил Калязин, гордясь тем, что ни разу не сбился, и потянулся за шампунем.
