А в своем предсмертном письме:
«...Я спокоен, не чувствую никаких угрызений совести по поводу того, что я совершил и за что осужден на смерть. Считаю, что я исполнил свой долг, причем одинаково и по отношению к болгарскому народу, и к нашим освободителям — русским... Я начал служить Советскому Союзу сознательно, беря на себя весь риск, так как убежден в правоте дела, за которое ой борется. В схватке Германии и Советского Союза каждый болгарин, каждый славянин должен встать на сторону России...»
Может быть, в те мгновения, когда зачитывался приговор, его наполняло это чувство гордого сознания, что он сделал все для блага своего народа. Может быть, обводя взглядом своих друзей, он гордился их мужеством и сожалел, что они вынуждены разделить с ним его участь... А может, он радовался тому, что в этом холодном зале суда нет его ближайшего соратника, Никифора Никифорова, нет еще нескольких членов его разведгруппы и что эти люди сохранят в своей памяти и расскажут народу освобожденной Болгарии и победившей Советской России об их скромном вкладе в общую борьбу народов против фашизма...
Никифор Никифоров был отстранен от должности и взят под арест прямо там, в кабинете военного министра. Однако на первом же допросе он почувствовал, что у Стоянова и Недева нет против него никаких улик, за исключением радиограмм: уж его-то, юриста, прокурора и бывшего председателя военных судов, не так-то просто было провести. Во время же встреч с Александром Пеевым они, предполагая возможность провала, разработали соответствующие версии — и теперь Никифоров твердо придерживался одной из них.
— Я ничего не понимаю, господа! О ком вы говорите, о каком товарище Журине?
Ему зачитали текст радиограммы.
— Да, да, припоминаю... Кажется, я беседовал на эту тему с Сашей. Как вам должно быть известно, господа, мы с Сашей Пеевым друзья детства. Правда, в последнее время встречались все реже — заботы, дела... Но конечно, когда виделись, обсуждали политическую обстановку в стране. А кто сейчас не говорит об этом? Возможно, Пееву удалось выведать у меня какие-то сведения. Что ж, как генерал и государственный чиновник, я виноват.
— Вы не находите, что выглядит довольно странным знакомство царского генерала с отъявленным революционером?
— Но, насколько мне известно, с Пеевым знакомы и начальник генерального штаба, и министр, да и вы, Кочо.
Конечно, теперь все зависело от того, как будет вести себя на следствии Александр Пеев. Никифоров с болью представлял: если с ним, высокопоставленным генералом, следователи даже и теперь держат себя почтительно, да и находится он всего лишь под домашним арестом, то против Пеева они применяют все изощренные пытки, которыми славятся застенки болгарской охранки. Выдержит ли он?..
Пеев выдержал. Никаких улик против Никифорова не прибавилось.
Но и Кочо Стоянова не так-то просто было обмануть. Он словно бы нюхом чувствовал: здесь явно неладно... Тогда Никифоров решил прибегнуть еще к одному средству. Нарушив домашний арест, он заявился к советнику царя — болгарскому Распутину Любомиру Лулчеву: так, мол, и так. Тот выслушал, ответил: «Все, что зависит от меня, сделаю». (Царь Борис тогда был еще жив.)
На следующий день Никифорова вновь вызвали в отделение контрразведки, где проводилось дознание по его делу. В дверях кабинета встретил генерала сам Стоянов. Он был угрюм:
— Мне кажется, что вы действительно говорите правду. Царь такого же мнения. Извините за беспокойство. Вы свободны.
Никифоров понял: заступничество Лулчева возымело силу.
Возможно, сыграло роль и другое: всего год назад в Софии был казнен известнейший генерал, болгарский патриот Владимир Заимов — антифашист, активный борец против гитлеризма. И теперь при дворе понимали, что новый скандал, в котором окажутся замешанными высшие военные круги, еще больше подорвет престиж Болгарии в глазах союзников по оси. Дело с Никифоровым решили замять. Царь отстранил его от всех должностей, уволил в отставку и высочайше указал:
«Окончательно расследовать это дело после войны, когда станут известны все обстоятельства...»
На рассвете 22 ноября 1943 года осужденных на смерть привезли на стрельбище в Лозенец.
Утро было холодное. Хлестал дождь. Ветер гнал тяжелые тучи.
Привели в тоннель. В нем находился офицерский тир. Александр Пеев, Емил Попов и их товарищи выстроились плечом к плечу у черной, выщербленной пулями стены. Сцепили руки. Перед ними равнял винтовки строй солдат.
Александр Пеев запел:
Это была песня на слова Христо Ботева, великого болгарского поэта-революционера, погибшего в бою против турок.
Товарищи Пеева подхватили:
Гулкий залп оборвал песню.
Бывая в Софии, я всегда приходил на площадь Райко, в дом Никифора Никифорова. Старый генерал разливал по бокалам густое красное вино. И мы молча поднимали бокалы в память о его боевых товарищах.
ОБЕЛИСК У БИЛЫ ГЛИНЫ
1
В ту субботу праздновали ее семнадцатилетие. Подруги и друзья собрались чуть ли не со всей Балаклавы. Пели и плясали, пока на гитаре у Степана не лопнули струны. Потом побежали к морю. Вода была ласковая. Нине казалось, что разомлевшее от дневного зноя море дремлет. Будили его — брызгались, ныряли в податливую таинственную глубину. Вернулись домой, когда уже наливалась заря. Гости разбрелись. Только подружки, Валя и Шура, остались помочь убраться и перемыть посуду.
