привыкла: в редкие минуты отдыха, ближе к полуночи, он доставал пластинки, включал радиолу и, откинувшись в кресле, прикрыв ладонью глаза, слушал. Он любил только серьезную музыку.
Утром Наташа первой приезжала в управление, открывала уборщице кабинет начальника. И пока та чистила пепельницы и смахивала пыль с кресел и резных, с гербами шкафов, она тоже включала радиолу. Ящик стола был заполнен пластинками доверху. В ярких глянцевых пакетах на разных языках. Близкие друзья Берзина, зная о его страсти, непременно привозили ему в подарок черные диски, когда возвращались из «спецкомандировок». Наташа сама недавно вернулась из такой командировки, затянувшейся без малого на два года. Но свой подарок добавила к коллекции Старика тайком. Уж очень большим начальником был он для нее, хотя с другими и про себя она тоже фамильярно и по-дружески называла его Стариком. Начальника все так называли. Может быть, потому, что он и на самом деле был старше их и многие пришли сюда позже его, а вернее — многих он сюда и привел. А скорее всего потому, что был он хоть не старый, но седина густо посолила его темноволосую голову. С шестнадцати лет, с того дня, когда он был порот казачьими шомполами и в первый раз приговорен к расстрелу. А может, еще и потому, что в подполье, в царских тюремных казематах прошел он такую закалку огнем, в ВЧК и здесь накопил такой опыт, мера которым — совсем не годы жизни человека.
Когда Павел Иванович в 9.00 приходил в управление, Наташа уже сидела в приемной за секретарским столом, с папками «К докладу», с пакетами, перехваченными оплывшими сургучными печатями. И в большом и прохладном кабинете начальника молчаливые шторы, поглотившие последние аккорды музыки, не выдавали Наташиной вольности.
Но уже много дней музыка в кабинете Павла Ивановича не звучала. Сам Старик не выдвигал ящик с пластинками с того дня, она точно запомнила дату — 30 января, когда из Берлина поступило сообщение: президент Германии Гинденбург назначил новым канцлером Адольфа Гитлера.
Небольшой особняк в тихом московском переулке, который они называли «шоколадным домиком», подобно метеорологической станции где-нибудь в центре «розы ветров», принимал на себя все удары бурь и гроз. Его будоражили события, происходившие в мире, — и у самых границ страны и за тысячи километров от ее рубежей. В этом доме события не только регистрировались — здесь определялось, к каким последствиям они приведут. Не завтра или через месяц, а через год и даже десять лет… Прихода Гитлера к власти здесь ожидали, к нему готовились. И все же это событие взбудоражило всех. Наташа по взволнованным лицам своих товарищей, привыкших скрывать свои чувства, по учащенному ритму совещаний в кабинете Старика, по тому, что в управлении появились новые люди — с ромбами в петлицах, в скрипящих портупеях — поняла: наступают большие перемены в их работе.
Сообщения из Германии отодвинули на второй план все другие события — даже дальневосточные, столько лет державшие всех в напряжении. Старик требовал в любое время суток передавать ему шифровки из Берлина. Один за другим уезжали туда товарищи.
А в столовой, в Наташиной приемной, на утренних политинформациях — как в любом другом учреждении, как по всей стране — не прекращались споры, словесные схватки. Здесь, в управлении, знали об истинном положении дел в Германии лучше, чем где-либо. Тревожные, вести сменяли одна другую. Гитлер распустил рейхстаг и назначил новые выборы. Коммунистическая партия призвала рабочих к всеобщей забастовке и созданию народного фронта. Правые лидеры социал-демократов и профсоюзов ответили отказом. Гитлер объявил черный террор против компартии, запретил собрания и демонстрации рабочих. И, наконец, 27 февраля вечером запылал рейхстаг. За неделю до новых выборов, которые должны были, по расчетам нацистов, передать им всю полноту власти.
Из-за двери звучала музыка. На мгновение она смолкла. Зашипела игла. Потом запела скрипка. «Концерт Вивальди, — узнала Наташа. — Я привезла…»
Вошел начальник шифровальной службы.
— Павел Иванович у себя?
Наташа медлила. Не хотелось обрывать мелодию. Не хотелось прерывать его отдых. Но Старик требовал, чтобы все донесения немедленно показывали ему. Она сердито бросила:
— У себя.
В раскрытую дверь она увидела: Павел Иванович не сидел, как обычно, а расхаживал по комнате вдоль шкафов, обхватив ладонью подбородок и поскрипывая пальцами по отросшей за день щетине. Она заметила на столе пустой графин. Значит, опять ему нездоровится. Каждое утро Наташа наливала ему в графин свежую воду. В книжном шкафу на полке стояла целая батарея лекарств.
Старик не хотел, чтобы его товарищи знали, что их начальник недомогает. А старые раны ныли. И сказывался плохо залеченный туберкулез. И к вечеру начинала болеть голова. Казачья пуля так и сидела в теменной кости… Наташа узнавала, как он себя чувствует, по этому графину — сколько из него отпито воды — и по его глазам. Когда ему было совсем плохо, глаза белели. Точно так же, как когда он был сердит. Сослуживцы так и спрашивали у секретаря: «Какие у Старика глаза?» И она отвечала: «Голубые, иди», или: «Белые. Лучше не суйся». Но держался он и в радости и в гневе одинаково: никогда не повышал голоса.
Старик взял донесение, вслух прочитал:
— «Выезжаю. Буду второго.
Он вызвал Наташу:
— Забронируй на второе номер в «Гранд-отеле». А сейчас позови ко мне Оскара и Василия.
Он перехватил взгляд Наташи, усмехнулся и стал складывать пластинки в нижний ящик стола.
Через несколько минут вызванные сотрудники, оживленно переговариваясь на ходу, прошли в кабинет Берзина. Из их разговора она уловила лишь имя Рихард.
«Рихард Зорге. Наш товарищ в Шанхае. Деятельный. От него всегда приходит большая почта, и Старик всегда просматривает ее с интересом…» Она стала припоминать, какой он, этот Рихард Зорге. Кажется, она однажды видела его. Даже дважды видела. Да, еще до своей «спецкомандировки». Она сидела за этим столом, когда Зорге в первый раз пришел к Старику. Потом он пришел и во второй раз. Довольно высокий. Крепкий, широкоплечий. Фигура спортсмена. Прихрамывал на правую, да, на правую ногу. Волосы темные, слегка вьющиеся, а глаза светлые. Когда выходил из кабинета, лицо у него было строгое, а глаза сияли. Впрочем, почти все выходят от Старика с такими глазами. Умеет он зажигать глаза. Наташа вспомнила о графине и с тревогой подумала: «Надолго они там?» На часах уже было половина второго ночи…
В кабинете Павел Иванович все так же вышагивал по ковру вдоль шкафов — и слушал. Василий сидел на стуле, откинувшись на спинку и закинув ногу на ногу. Оскар сидел на подоконнике. Такие вольности в кабинете начальника могли позволить себе только они, самые близкие друзья Старика, его ученики и его помощники. Оба недавно вернулись из-за границы. Оскар — из Германии, Василий — с Дальнего Востока.
Говорил Оскар:
— Это невозможно. Опасность будет подстерегать его на каждом шагу. У него очень много знакомых. Среди коммунистов. Среди социал-демократов. Даже среди нынешних нацистов. Его еще не забыли и полицейские Зеверинга. Я уверен, что в полицай-президиуме на него хранится целое досье. И первая случайная встреча…
— А я бы на его месте поехал! — вскочил со своего стула горячий Василий. — Без риска нет и разведки, без смелости нет и разведчика! Зато кто лучше его знает и язык, и обычаи, и нравы? Немного грима, побольше апломба — и успех обеспечен. Тем более что эти вчерашние лавочники не такие уж мудрецы.
Павел Иванович, когда продумывал особенно трудные задания, если была возможность, старался обсудить их именно с Оскаром и Василием. Рассудительный, чрезвычайно осторожный Оскар и горячий, темпераментный, готовый на самые отчаянные авантюры Василий как бы дополняли друг друга. Они были столь же разными и внешне: черноволосый, смуглый и худощавый, подвижный, как мальчишка, Василий — и высокий, спокойноглазый латыш Оскар с мягкими, уже седыми волосами. Одно в них было общее — работа в военной разведке, а перед этим годы революции и гражданской войны. Такие разные — и так одинаково надежные. На них Павел Иванович мог положиться так же, как на самого себя.
Сейчас он не был согласен ни с тем, ни с другим.
