Первый, кто открыто заговорил с нами о Вавилове, был вице-президент АН СССР академик Л. А. Орбели. И теперь я слышу его слова: «Приветствую вас, друзья Николая Ивановича. Его гибель — громадная потеря для науки». Но Орбели для нас только официальное лицо, мы торопимся в Москву повидать близких Николая Ивановича». Елену Ивановну Барулину Костовы разыскать в столице не смогли, зато им удалось попасть на прием к Сергею Ивановичу Вавилову, незадолго перед тем назначенному на высокий пост руководителя Академии наук СССР.
«В назначенный час мы входим в вестибюль «Нескучного дворца», а затем в приемную Сергея Ивановича, — вспоминает Анна Анатольевна. — Президент поднимается из-за стола и через весь огромный кабинет идет нам навстречу. Мы бросаемся к нему со словами соболезнования и вдруг останавливаемся как вкопанные: при упоминании о брате лицо Сергея Ивановича каменеет. Он ни слова не произносит в ответ на наши сочувственные восклицания. В официальном кабинете президент Академии наук боится выразить свое отношение к осужденному брату. Мы с Дончо поражены, нет, просто убиты этой ужасной встречей. И хотя академик С. И. Вавилов очень мил и любезен, угощает нас чаем, а затем дарит Костову несколько десятков новых книг, — мы выходим от него в каком-то оцепенении…»
Институт генетики АН СССР (ИГЕН) Дончо Костов посетил один. Ему приятно было побывать в лабораториях, где он когда-то работал с такой любовью. Да, стены остались те же, но в этих стенах теперь была совсем иная научная и общественная атмосфера. Снова, как и в Ленинграде, люди не желали вспоминать имени Николая Ивановича…»
Встречи в Институте генетики опечалили, но едва ли слишком удивили болгарского академика. Ведь директором ИГЕНа после ареста Вавилова стал Лысенко. Его способность занимать должности убиенных и репрессированных была в ученом мире известна издавна. Зато «избрание» Сергея Вавилова в президенты Академии наук Костова очень озадачило. И не его одного. Странная сталинская прихоть до сих пор не получила сколько-нибудь вразумительного объяснения. Профессор К. И. Барулин (родной брат жены Николая Ивановича) так описывает этот эпизод.
В 1945 году Сталин пригласил академика физика Сергея Вавилова в Кремль. Вождь был настроен благостно, всячески обласкал ученого, сказал, что знает и ценит его труды, рад знакомству. После этой «художественной части» последовала часть деловая: Сергея Ивановича просили возглавить Академию наук СССР. Не подготовленный к такому предложению, Вавилов-младший растерялся, стал мяться, отнекиваться, вспомнил о репрессированном брате. Однако Сталин настойчиво повторил, что объективные обстоятельства в данном случае не играют никакой роли. Сергей Иванович должен стать президентом по соображениям политическим. Такое «объяснение» оказалось решающим. Гость через силу выдавил — «да», и хозяин снова вернулся к дружелюбной, даже сердечной манере разговора. Между прочим он поинтересовался, нет ли у Сергея Ивановича каких-либо личных просьб к правительству. Не нужна ли квартира или еще что-нибудь в этом роде. И тут, набравшись смелости, Вавилов-младший решился наконец замолвить слово о брате. Вождь позвонил куда-то по телефону, ему ответили, что наведут справки. Через несколько минут телефон зазвонил снова. Сталин выслушал короткое донесение, шмякнул трубку на рычаг и голосом, имитирующим негодование, произнес: А черт побери, погубили такого ученого!..
Этой театральной сценой аудиенция и завершилась.
Зачем понадобился Сталину весь этот фарс? Почему его выбор пал именно на Сергея Вавилова? Единственное объяснение, которое приходит на ум, состоит в том, что обычно равнодушный к откликам Запада, Сталин в 1945 году, для каких-то ему одному ведомых целей, решил дезинформировать западное общественное мнение. Назначив Сергея Ивановича президентом АН СССР, он надеялся обмануть тех ученых и общественных деятелей, которые подняли шум по поводу исчезновения Николая Ивановича. Кое-кто в Европе и Америке действительно поверил этой фальшивке. Но немногие. Понравилась, вероятно, Сталину и созданная им «шекспировская» ситуация: убив одного брата, он ставил другого во главе Академии. Это было в традициях «корифея науки». Брат Кагановича застрелился, когда его должны были арестовать, по сталинскому приказу в тюрьме находились жёны Молотова, Калинина, Шкирятова. Сталинские прихвостни переносили подобные экзекуции безропотно: в ответ на репрессии они с еще большим жаром лизали тяжелую руку хозяина. А Сергей Вавилов? Как объяснить, что этот крупный ученый, интеллектуал, человек с развитым чувством достоинства пошел на сделку с Дьяволом? Ведь не мог же он не понимать, что, соглашаясь на президентство, тем самым помогает замести следы преступления. В политической игре Сталин использовал даже не столько его самого, сколько его фамилию,
Академик Л. А. Орбели сказал в те дни своей близкой сотруднице В. В. Беляницкой: «Сергей Иванович — жертва. Он стал во главе Академии наук, чтобы спасти то, что еще можно спасти. И прежде всего от лысенковского диктата». Может быть, так оно и было. Многие вспоминают теперь период с 1945 года как светлую пору в жизни Академии. Сергей Иванович ослаблял тот губительный для науки пресс, который возник в результате «холодной войны» и последовавшей за ней жестокой изоляции страны. По указанию президента за границей закупались специальные издания для научной академической библиотеки. При всей скудности международных научных связей конца сороковых годов президенту удавалось добиться, чтобы советские специалисты все-таки выезжали на некоторые, особенно важные, международные конгрессы и симпозиумы. Известно также, что в пору гонения на «космополитов» личное вмешательство С. И. Вавилова спасло от расправы многих работников Академии наук.
Но одновременно… Одновременно академия поддерживала постыдную, чисто пропагандистскую кампанию за «русский приоритет» в науке. Президент благословил так называемую Павловскую сессию АН СССР (лето 1950 года), которая далеко назад отбросила отечественную физиологию и медицину. А двумя годами раньше, 26 августа 1948 года, через три недели после печально памятной лысенковской сессии ВАСХНИЛ, президиум АН СССР специальным решением подтвердил свою верность так называемой «мичуринской биологии» и осудил работающих в академических институтах «морганистов-менделистов». Этот документ сыграл роковую роль в судьбах русской биологии, он на несколько лет парализовал все сколько-нибудь серьезные исследования в области генетики, цитологии, физиологии растений. Началась эпоха, привольная для таких «новаторов», как Бошьян и Лепешинская; эпоха, когда против честных ученых пошли в ход погромные фельетоны в газетах и так называемые «суды чести».
Облик академика Сергея Вавилова в конце 40-х — начале 50-х годов предстает перед нами весьма двойственным, если не сказать больше. Президент академии, хочет он того или не хочет, каждый день санкционирует своей подписью оголтелый обскурантизм заката сталинской эпохи. Он невозмутимо взирает на то, как в научной и массовой прессе СССР освистывают «буржуазную лженауку кибернетику», как с университетских кафедр читают «материалистический, прогрессивный» курс «мичуринской биологии». И тот же Сергей Вавилов в частном разговоре с академиком Леоном Орбели спрашивает: «Неужели мы не дождемся того дня, когда судом чести будут судить Лысенко?»
Человеческая душа — потемки. Мы не знаем и никогда не узнаем, во что обходились президенту АН СССР его подписи под официальными бумагами, сколько душевных мук испытал он, председательствуя на вечере, посвященном 50-летию Т. Д. Лысенко, на вечере, где докладчики обливали грязью его брата Николая; как страдал во время «космополитских» и иных столь же отвратительных кампаний своего времени. Этот обласканный высочайшим вниманием государственный чиновник был, возможно, не меньшей жертвой произвола, чем его старший, замученный в тюрьме брат.
Мы имеем несколько свидетельств того, что в конце жизни Сергей Вавилов постоянно возвращался мыслями к судьбе Николая. В конце 1949 или в начале 1950 года Сергей Иванович говорил об этом с академиком М. А. Леонтовичем. Сергей Иванович интересовался историей науки, его интересовала, в частности, судьба Антуана Лорана Лавуазье, великого химика, обезглавленного во время Французской революции. Вокруг этой казни было немало споров. С. И. Вавилов выяснил факты, по-новому освещающие трагическую смерть основателя современной химии. Об этом он и рассказал М. А. Леонтовичу. В годы, предшествовавшие революции, Лавуазье — директор Французской академии несколько раз получал на отзыв труды по химии, подписанные неизвестным ему именем врача Жана-Поля Марата. Труды были, по словам Сергея Ивановича, «патологические» и никакой научной ценности не представляли. Со всей присущей ему прямотой Лавуазье извещал Марата о своих оценках. Но вот грянули события 1789 года. Малоизвестный врач и неудачливый химик стал одним из нетерпимых и жестоких вождей революции. Тут- то и вспомнил он о давних обидах, нанесенных ему Лавуазье. Вспомнил и, пользуясь своим положением в
