конечном итоге осмеливается предсказать — и, надо признать, весьма пессимистично — дальнейший ход культурной эволюции, отнюдь не повышает доверие читателя к смелым и откровенным высказываниям автора. Ибо там, где Моррис преисполнен веры в светлое будущее своей голой обезьяны, Лоренц видит закат и упадок цивилизации. Вероятно, к такому выводу подтолкнуло его бесстыдство мини-юбки.
Неоднократно выдвигались якобы вневременные и трезвые объяснения человеческой природы, но, странное дело, все эти объяснения удивительным образом не выдерживали испытания временем, даже коротким. Причину легко угадать. Для того чтобы быть в состоянии определить, каков человек «по своей природе», надо очень хорошо эту природу знать. Познание человеческой природы осложняется тем, что Лоренц, как и Моррис, относит возникновение и формирование этой природы не к настоящему, а к прошлому. Человек должен быть таким, каким он был в каменном веке, а именно: таким же в своей сексуальности и социальном общении, в склонности к творчеству, в пищевом поведении и уходе за телом, ну и, естественно, в наших верованиях. Так как нам не слишком хорошо известно, что происходило с человеком в каменном веке, то фантазиям и импровизациям на эту тему несть числа. Здесь Десмонд Моррис выступает настоящим мастером палеолитического сюрреализма.
Большой загадкой эволюционной биологии человека считают женскую грудь. В отличие от молочных желез прочих млекопитающих и даже человекообразных обезьян женская грудь зачастую отличается очень большими размерами. Для продукции молока — это было известно и Моррису — большая величина молочной железы не является необходимой и, более того, вообще не имеет к лактации никакого отношения. Смелым мазком Моррис, однако, рисует следующую картину: груди и губы женщины являются спроецированными на переднюю поверхность тела сексуальными сигналами! Подобно обезьяне, обитавший в девственных лесах предок человека прежде всего реагировал на сексуальные сигналы сзади. «Мясистые полукруглые ягодицы и пара ярко-красных половых губ» самки возбуждали самца на садку с тыла. Но, переселившись в степь и саванну, человек усвоил вертикальную походку и дело — по Моррису — дошло до спаривания лицом к лицу, и возбуждающие стимулы, соответственно, переместились сзади наперед. Отсюда следует зубодробительный вывод о том, что груди и губы женщины — это дубликат ягодиц и половых губ. Совокупление лицом к лицу, возникшее как следствие такого ложного сигнала — согласно Моррису — духовно сблизило мужчину и женщину. Они взглянули в глаза друг другу, и это способствовало закреплению брачных пар, а в дальнейшем привело к моногамии (5).
Эта занимательная история из жизни людей каменного века является, естественно, пустой бессмыслицей. Для того, чтобы возыметь сильнейшее сомнение в этой смелой и неопровержимой гипотезе о зоологии человека, не надо даже спрашивать, зачем в таком случае мужчине потребовались полные губы. Можно начать с того, что самки гиббона, единственной — со всеми ее пятнадцатью видами — моногамной человекообразной обезьяны, обладают весьма изящной молочной железой. Напротив, бонобо, которые совокупляются в самых разнообразных позах, в том числе и в «миссионерской», отличаются сильнейшей склонностью к полигамии и никогда не образуют устойчивых пар. Кстати, у самок бонобо «грудь» тоже очень маленькая.
Теория грудей Морриса может, таким образом, служить лишь забавным примечанием к ранней истории эволюционной психологии. Но в этой области и в наше время продолжают происходить не менее веселые события. Незнание реалий доисторических времен часто снимает всякие границы с необузданной творческой фантазии специалистов по эволюционной биологии. Например, американский научный обозреватель Уильям Оллмен, вволю натешившись над теорией Морриса, тут же выкладывает на стол свою собственную фантазию: «Большая грудь возникла, вероятно, как часть женской стратегии по завлечению полового партнера. Увеличенная в размерах грудь является признаком беременности, то есть сигналом того, что женщина не готова к совокуплению; партнеру не остается ничего другого, как пуститься на поиски следующей самки, а «облагодетельствованная» им женщина остается беззащитной и предоставленной самой себе. Если же грудь вообще большая, то женщина как бы все время посылает мужчинам ложный сигнал «Я беременна», хотя в действительности это не так. Таким образом, признактеряет в глазах мужчины свою информативность. Как следствие, мужчины принимают участие в «соглашении по размножению», остаются при женщинах и помогают им в воспитании потомства» (6). Каким образом «стратегия» может в ходе эволюционного развития запечатлеться в виде телесного признака, видимо, навсегда останется сокровенной тайной Оллмена, ибо «стратегия», как и «тактика» — согласно взглядам современной генетики — не наследуется и не проявляется какими-то телесными свойствами. То, что большая грудь способствует верности партнера и мотивирует его к участию в воспитании и детей, представляется весьма забавной идеей.
Еще большее любопытство вызывает удивительная страсть эволюционных психологов расставлять повсюду дорожные указатели времен каменного века и добросовестно их интерпретировать. Но позвольте сделать одно маленькое возражение: кто, собственно, сказал, что каждый телесный признак живого существа непременно должен выполнять какую-то функцию? Разве не достаточно того, что некоторые, между прочим, случайные признаки просто не вредят своему носителю и не мешают его способности к выживанию и поэтому до сих пор сохранились? В дальнейшем мы еще вернемся к этой мысли. Что же касается женской груди, то в увеличении ее размеров могло сыграть роль повышение потребления мяса в сравнении с ранними доисторическими временами. Известно, что потребление большого количества мяса стимулирует выработку и выделение гормонов. Вполне возможно также, что существует связь между увеличенным средним размером молочных желез у женщин народов, потребляющих много мяса (как, например, в США) и небольшим размером молочных желез у женщин народов, склонных к вегетарианской пище (как, например, в Южной Азии). Все это не имеет абсолютно никакого отношения к сексуальным позам, моногамии и другим эволюционно-биологическим функциям.
Тот, кто хочет объяснить природу современного человека, но при этом сводит ее к «более простым» формам, с самого начала оказывается перед четырьмя большими затруднениями. Во-первых, надо спросить, всё ли, что порождает природа (в том числе и человек) можно объяснить с точки зрения логики живого (био-логически). Биологи и естествоиспытатели ищут в природе логику. Однако логика не является свойством самой природы, но способностью человеческого мышления. Можно с таким же успехом спросить: логично ли искать логического объяснения причин, стоящих за любым природным явлением?
Вторая трудность касается точного знания об условиях существования человека в каменном веке. Всюду ли эти условия были одинаковыми? Одинаковы ли были требования, предъявляемые природой к предкам человека, жившим соответственно во влажных лесах, степях или на морском побережье?
Третий пункт — это невероятная трудность отделить поведение, определяемое природными факторами, от поведения, обусловленного факторами культурными, тем более что рассматриваемый период отделен от нашего времени десятками тысяч лет и мы не слишком много о нем знаем.
И, наконец, в-четвертых, очень трудно показать, что те признаки и особенности поведения, которые считаются врожденными, действительно, как думают эволюционные психологи, являются результатом приспособления к условиям жизни каменного века. В рамках же нашей темы мы должны ответить на вопрос: «Как все-таки обстояли дела с любовью в каменном веке?»
Эпоха, которую нам следует рассмотреть в связи с появлением человека, называется плейстоцен. Это предпоследний отрезок кайнозойской эры. Плейстоцен начался около 1,8 миллиона лет назад и закончился 11 500 лет назад. Более известное и популярное название плейстоцена — эпоха ледников, ведь в течение плейстоцена на Земле сменилось несколько ледниковых периодов.
В самом начале плейстоцена в Восточной и Западной Африке появляются два вида первобытного человека —
