Любовь

родились требования свободной половой и супружеской морали. Из обязательного предмета «любовь» превратилась в предмет произвольного выбора.

Если это так, то романтическая любовь возникла не четыре миллиона лет назад в саванне и не около 1790 года в Йене. Она родилась в романах эпохи английского Просвещения, откуда и начала свое победное шествие по Европе. Романтическая любовь — это вожделенный вызов обыденности. Все остальное представляется романтической сказкой о рождении романтики — сентиментальность в саванне и утрата мира в Тюрингии.

Надо всегда с большой осторожностью относиться к рассказываемым задним числом историям, не важно, насколько сильно они укрепились в умах. Это предостережение относится к историям XIX века, согласно которым, ранние культуры рассматривались как предварительные ступени культуры сегодняшней. При таком подходе нередко недооценивают прежние исторические общества, и возникают вечные вопросы — например, вопрос о любви.

Если мы, соблюдая необходимую осторожность, постараемся подытожить то, что представляется нам наиболее вероятным, то вот что у нас получится. Романтическая любовь — это устремление, которое обрело отчетливые контуры в XVIII веке. Это устремление было направлено против ограничений рынка браков, на котором никто не брал в расчет чувства. Бестселлером стал сентиментальный роман «Страдания юного Вертера» (1774) известного господина Гёте. Некоторые немецкие мыслители конца XVIII века подняли любовь на высоту самой значимой человеческой институции. Но за всем этим скрывается противоречие. С одной стороны, в противовес аристократии сильно возросли возможности буржуазного класса к саморазвитию. С другой стороны, бюргерство оставалось зажатым в тесный и жесткий корсет общественных и религиозных предписаний. Патрицианские буржуазные салоны стали новым местом встреч представителей противоположных полов. Но все же утвердившийся обычай оставлял для романтической любви только одно поле — литературу. Все это имело весьма слабое отношение к «субъекту», но скорее к отсутствию возможности чего-то большего, нежели разговоры о любви. Однако даже в своих романтических фантазиях писатели редко делали женщин своей мечты равноправными партнерами, с которыми можно делиться мыслями и чувствами. Об истинном слиянии душ — в нашем современном понимании — тогда не было и речи.

То, что эпоха конца XVIII века смогла оказать такое сильное влияние на наши представления о романтической любви, не в последнюю очередь, стало заслугой психоанализа. Фрейду нравилась мысль ранних романтиков о том, что потребность в любви возникает из чувства утраты. Утрата мира романтиков трансформировалась у Фрейда в утрату младенческой интимности. Ядро этих рассуждений мы уже разобрали достаточно подробно. Без сомнения, утрата материнско-детской (или детско-родительской) связи побуждает к тому, чтобы позднее установить такую же связь в половой любви. Нездоровым было лишь стремление Фрейда представить это побуждение патологическим. Таким образом, ущербные фантазии романтиков перешли в ущербные фантомы психоанализа. То, что является совершенно нормальным психическим процессом, предстает как элементарное нарушение нашего либидо: подобно «Нарциссам» мы стремимся к возвышению собственной самости. В «сублимации» же мы возвышаем — с той же целью — предмет нашей любви.

Психоаналитическая литература XX века полна теорий, ставящих на одну доску романтическое отчуждение от природы и отчуждение ребенка от матери. В обоих случаях речь идет об утрате связи с естеством. Бесспорное окружение разрушается, и «я» осознает свое одиночество в мире. Однако о том, что мнимая утрата мира романтиков не была всеобщим опытом, мы уже говорили. И кто, собственно, сказал что смена детской привязанности к родителям привязанностью к половому партнеру или супругу есть неизбежная проблема, а не нормальное в своей основе событие?

Потребность человека в любви не является ущербной. Это нормальное ожидание общественной человекообразной обезьяны, интеллект и чувственность которой позволяет ей заново и в другой форме пережить важнейшие элементы своей былой детской привязанности. В модели ущербности психоаналитики, напротив, повторяют типичную ошибку большинства биологических эволюционных теорий, гласящих: если в мире что-то существует, то это что-то должно обладать определенной функцией. С точки зрения психоанализа это значит: оно должно что-то компенсировать.

Мне, напротив, думается, что любовь между полами ничего не компенсирует, она просто продолжает связь, но иными средствами. В раннем детстве нас приводит в волнение мысль о предстоящем Рождестве. Во время полового созревания место Санта-Клауса занимает одноклассник или одноклассница. С биологической точки зрения это означает, что в пубертатном периоде мы переходим в другое жизненное измерение. Важные прежде точки отсчета теряют свое значение, их место занимает новая топография отношений. Вместе с изменением окружающего мира и с усилением его влияния большее значение приобретает то, что происходит «не само по себе». Теряет свое значение то, что само собой разумеется, более весомым становится то, что возникает не само по себе. Это раздражает и возбуждает. Для некоторых интеллектуалов XVIII века выражением этого ощущения стало чувство утраты мира. Они чувствовали себя свидетелями и современниками величественного перелома эпох и создали глубоко личностное и патетическое представление о «романтической любви», о которой мы продолжаем говорить и сегодня. Но романтические влюбленные нашего времени не испытывают чувства эпохальной утраты мира, каковое испытывали почти все читательницы любовных романов XVIII и XIX века.

Одинаковые эмоции, но разные мысли

Как же нам теперь сформулировать ответ на прежний вопрос: «Одинакова ли любовь во все времена, или это чувство различно в различных обществах?» На уровне телесного возбуждения ответ прост и очевиден. Нашим эмоциям сотни тысяч лет, а некоторым из них, может быть, и миллионы лет. Это в полной мере относится к нашему половому вожделению. Такие медиаторы возбуждения, как допамин, фенилэтиламин и эндорфин, действуют во все времена и во всех без исключения обществах и культурах.

Но дальше картина усложняется. Как показал Стэнли Шахтер, мы не просто обладаем своими чувствами, мы их интерпретируем. Однако шаблоны, по которым происходит интерпретация, без сомнения, различны. До того как возникла идея романтической любви, люди ощущали возбуждение или подавленность, но не чувствовали себя романтическими влюбленными — это понятие в то время было лишено содержания. Превосходная цитата из Ларошфуко, взятая эпиграфом этой главы, возможно, является некоторым преувеличением, но в ней что-то есть: «Очень немногие бы влюблялись, если бы люди никогда не слыхали о любви». Во всяком случае, они не влюблялись бы «романтически». Доказательством служит то, что во времена Возрождения и барокко о любви говорили редко, от случая к случаю. Однако общества, подобные нашему, обнаруживают невероятную потребность в романтике и ненасытно ее потребляют.

То, что мы чувствуем, когда нас охватывает страсть, есть очень древнее ощущение, а то, что мы по этому поводу думаем — нет. Поэтому было бы разумно полагать, что любовь — это не переживание опыта, а фикция, придумка. Как таковая она подчиняется правилам игры, определяемым истиной, знанием и силой. Другими словами: существуют идеи, идеалы и — в большей или меньшей степени — возможности любви. Все три момента зависят от общества, в котором мы живем.

Конкретные представления романтической любви, таким образом, не одинаковы во все времена, но изменяются в зависимости от эпохи и культуры. Различия существуют даже внутри одной и той же культуры, в зависимости от принадлежности человека к той или иной социальной группе, а также от влияний, оказываемых на его представление о собственной идентичности. Деятели искусства и богема начала XX века ожидали от романтики иного, нежели мелкий буржуа. Он по меньшей мере хотел больше с нее иметь. Романтические представления Уши Обермайер и Уши Глас в конце 1960-х годов были, вероятно, совеем иными. В этом смысле большие сомнения вызывают утверждения американских этнологов Уильяма Янковяка из Невадского университета в Лас-Вегасе и Эдуарда Фишера из университета Вандербильта в Нэшвилле о том, что романтическая любовь — «универсальное чувство». Универсальными являются