князь.
— Кабы не приметили конюхи чего, — опасливо произнёс Дурында. Несдобровать тогда нам.
— Нам? Хе-хе, — не то закашлялся, не то засмеялся коротышка. — Не с нас, а с конюхов за коня спросят. Запорют двух-трёх — велика ли беда? А мы без барыша не будем!
Конокрады двинулись назад, к дороге. Под тяжёлыми шагами Дурынды ломались сучья и ветви кустарников.
— Не топай, ирод, не топай! — озлился коротышка. — Тебя за версту слышно, медведь ты этакий. Всё дело погубишь!
Игнат спустился с дубка, захватил своё имущество и, спотыкаясь, проваливаясь в трухлявые пни, пошёл, стараясь не упустить из виду конокрадов.
Вот и дорога. Пыль глушила шаги. Дурында с коротышкой, а за ними Игнат шли беззвучно.
Пройдя версты полторы, коротышка сказал Дурынде:
— Вместе нам являться негоже. Ты заходи на поляну с одной стороны, а я с другой!
Дурында свернул в лес, а коротышка, помахивая фонарём, двинулся дальше.
Игнат затаился, долго глядел вслед удаляющемуся светлому пятну.
Затихли в лесу могучие шаги Дурынды.
«Куда ж двинулись лиходеи? — задумался Игнат. — Не иначе тут лагерь у них…»
Солдат отвязал сапоги с железного посоха, надел их на ноги, пошевелил пальцами:
— Ну, самоходы, ать-два!
Игнат зашагал в ту сторону, куда скрылся коротышка с фонарём.
Через некоторое время справа от дороги, в лесу, услышал он какой-то неясный шум, голоса.
Осторожно пробираясь сквозь кусты, Игнат вышел на тропу, а она вывела его на большую поляну. На дальнем конце поляны пылали факелы, освещая небольшой шатёр.
Громко ржали лошади, раздавались крики челяди. В отдалении, за стеной деревьев, пылали два больших костра.
— Ого-го! — обрадовался Игнат. — Сон, кажется, в руку: найдётся и мне тут что-нибудь на зубок!
Стараясь всё время быть в густой тени деревьев, он пошёл вокруг поляны, подбираясь к шатру.
Возле шатра на коврах и подушках возлежал большой толстый человек в богатом кафтане и сафьяновых расшитых сапожках. В ногах у него блестело соболье одеяло — чтобы прикрыться в случае тумана.
Но не дорогое убранство удивило Игната: у толстяка на груди полотенцем висела светлая борода.
Она упиралась в толстый круглый живот, который нылезал из кафтана, как тесто из опары.
— Растил барин бороду на посмешище городу, — пробормотал Игнат. — Вот чудеса-то: я таких бород давненько не видывал! А брюхо-то нажевал боярин! За целую роту небось ест и пьёт! Рот до ушей, хоть завязки пришей! Чудно!
На пальцах княжеской руки играли, искрились в неверном свете факелов кольца с камнями- самоцветами.
«Князь Данила! Сельцо — за кольцо! — припомнились Игнату слова бобыля Савелия. — Эх, сковать бы из тех колец цепь, да князя на неё!»
Из-за шатра вышел коротышка-конокрад, поклонился.
— Где был? — спросил князь.
— За охотничками присматривал, князь-отец, — доставая лбом до подушки поклонился коротышка. — Будет завтра дичина, Данила Михайлович, непременно к столу будет.
«Ого, сам Данила Стоеросов! — обрадовался подтверждению своей догадки Игнат. — На ночную прохладу глядя, вылез остудиться! Вот так оказия!»
Рядом с князем валялся на ковре бритый мужчина неопределённых годов не то чтобы толстый, а весь пухлый, будто налитой жиром. Щёчки его набрякли, как воск на свече, которая только-только начала оплывать. Толстые бледные губы болтались — казалось, что он запихал в рот блин, да не мог его проглотить, и края блина так и остались висеть наружу. Когда бритый поднимал свою пухлую руку, чтобы взять ковш с вином, то рука просвечивала розово, сквозилась жирком.
— Наш род, род бояр Голянских, всегда славен был конями, — пришлёпывая при каждом слове губами-блинами, вяло молвил пухлый барин. — Тебе, князь, вестимо, из каких конюшен был игреневой масти жеребец царя-батюшки Алексея Михайловича?
— Неужто из твоих, из голянских? — равнодушно спросил Стоеросов.
— Истинно, князь, истинно! — захлебнулся радостным смехом пухлый барин. — Конь, что ты у меня купить хочешь, из того же рода. Если его из Болотного края увести да в столицу доставить, большие деньги взять можно.
— Я тебя, боярин, не неволю, — сказал князь, — продавай кому хочешь.
— Уговор дороже денег, князюшка, — зашлёпал губами Голянский. — Раз я тебе слово дал, то сдержу, хоть себе в убыток…
Слуги сменили факелы, принесли свечи.
Игнат всё прикидывал и примеривал, как бы ему половчее выйти к шатру, на свет.
Голянский начал хвастать, как его любит какой-то граф Темитов и как могущественный граф шагу без него ступить не может.
А потом князь Данила начал вздыхать о прошлом:
— Да, были времена… ох! Вот прежде… ох! При царе Алексее Михайловиче…
Пламя свечей не колыхалось в тихом воздухе. Только когда слуги по команде коротышки расстелили на ковре скатерть, то все лепестки пламени сразу метнулись в сторону, легли, чуть не погасли.
Голянский, испугавшись рывка пламени, тоже было дёрнулся, сполз в сторону.
— Не бойся, боярин! — лениво проговорил князь. — Я слышал, твой граф Темитов трусов не балует.
— Я, князюшко, никогда ничего не боюсь, — зашлёпал губами Голянский. Вчера, когда к тебе ехал ночью по лесу, на меня набросилось сто волов! Я схватил кнут — раз, два, три! — всех разогнал. Один меня даже успел поцарапать — вот след на руке, видишь?
Голянский показал свою розовую, словно из сала слепленную ладошку.
— У нас-то, гостюшко дорогой, почитай, и во всей округе ста волков не наберётся, — с поклоном молвил коротышка-конокрад.
— Да ты что? Мне, боярину, не веришь? — опешил Голянский.
— Право слово, не наберётся! — подтвердил князь.
— Ну, может, полсотни — я их во тьме не перечитывал! — согласился Голянский. — Схватил кнут да ка-а-ак пошёл их крестить…
— Наверно, волков-то дюжина была, — произнёс коротышка, — большая стая…
— Да, дюжина, это точно, — подхватил Голянкий.
— А может, и полдюжины? — задумчиво, словно рассуждая сам с собой, проговорил князь.
— Разве полдюжины мало? — спросил Голянский. — Ведь волки, чай, не воробьи!
— Да нынче-то, гостюшко дорогой, из-за жары волки отсюда в болота ушли, — сказал коротышка. — Может, один какой набежал бешеный.
— Бешеный, вестимо, бешеный! — обрадовался пухленький Голянский, не ведая, видно, как закончить неприятный разговор. — Он один дюжины обычных стоит!
— А ты его видел? — спросил князь.
— Как же! Вот так, справа, куст и что-то шевелится. Я хватаю кнут раз, два, три!
— Ну, а руку-то, гостюшко, кхе-кхе, где оцарапал? — едва сдерживая смех, спросил князь.
— А ты, Данила Михайлович, чем надсмехаться, попробовал бы ночью по лесу бежать! — обиженно проговорил Голянский. — Так исцарапаешься — себя не признаешь! Колючки кругом, рвут одежду, как собаки!
Князь, а за ним коротышка-конокрад и другие слуги рассмеялись.
Голянский растерянно поглядывал на смеющихся.
— Что тут смешного? — бормотал он, шлёпая губами больше, чем обычно. Ей-богу, за кустом что-то шевелилось: хрясь-хрясь…
