О, очень хорошо! —
Как так? —
Очень просто. —
И он вполне доходчиво и толково объяснил. Дело в том, что после пленения правильным и добропорядочным японским солдатам следовало бы сделать себе харакири. В особенности же подобное должно было бы произвести над собой офицерскому составу, к которому и принадлежал отец рассказчика. Это и понятно — ведь они не смогли уберечь любимого императора от позора и поражения. Даже если бы соотечественники под влиянием новой жизни и новых норм общежития, внедряемых американскими победителями, и не стали бы откровенно высказывать претензии типа: «Что же ты, подлюга, вместе с танком не сгорел!» — все равно побежденные, выживши, всю оставшуюся жизнь влачили бы в социально- психологическом статусе изменников и трусов. Атак советский плен как бы снял проблему. И это все — не мои измышления, а по рассказам самого японца, сына японца, проигравшего вместе со всеми остальными японцами Вторую мировую войну. Возможно, я не все правильно или все неправильно понял. Но очевидно, что-то подобное в социуме и психике японцев того времени существовало. Во всяком случае, было актуальным для нашего японца, отца хозяина хоккайдского ресторана «Кошки», без всякого отвращения или негодования проведшего десятки лет в советских лагерях и ссылке.
Пища в ресторане была вполне русскоподобной, насколько она могла быть воспроизведена в пределах чуждого этноса и чужих бытовых привычек. Например, блюда не подавались привычными огромными порциями в самоотдельной чистоте — огромная тарелка дымящегося, например, борща или огромная же тарелка с сотней или двумя трогательных, как детские безвольные тельца, скользковатых пельменей. Нет. Все было подано аккуратно и изящно по-японски на лакированном подносике сразу же в большом разнообразии и понемногу: немного пельмешек, немного соленых огурцов с помидорчиками, два- три крохотных пирожочка, немного вареной картошечки с укропчиком, чашечка щей. Щи пахли и дымились хорошо. Я пытался обучить своих сотрапезников произнесению слова «щи». Все время получалось что-то вроде: си-чи-ши. Но пища всем нравилась и, подтвержденная мной в своей идентичности, поглощалась с тем большим удовольствием, что несла на себе еще и отпечаток страноведения. Вдоль большей части стен красовались расставленные бесчисленные варианты российской водки. Я же угощался имевшейся здесь «Балтикой-3».
В удаленном уголке среди странного набора русско-английско-японских потрепанных и пожелтевших книжонок я отыскал номер журнала «Коммунист» за 1989 год. Видимо, я был единственным не только в пределах далекой Японии, но и во всем свете, кто одиннадцать лет спустя после года издания взял его в руки, раскрыл и даже внимательно пролистал. Приятно было ощущать себя некой особенной, эксклюзивной личностью, достойной книги Гиннеса. Особое мое внимание в журнале привлек спор многочисленных авторов по поводу возможности Коммунистической партии быть партией не только рабочего класса, но и всего советского народа, как о том торжественно и лукаво было объявлено в хрущевские времена. Мне это памятно. Я как раз все это изучал в своих институтских аудиториях на занятиях по истории партии, научному коммунизму и политэкономии, впрочем немногим друг от друга разнившихся. Мне все это так живо припомнилось посреди неведающей и неиспытующей от этого неведения никакого стыда Японии. Впрочем, стыда от незнания всего этого, изощренно-умозрительного и тем самым покоряющего понимающих и страждущих подобного, не испытывают нынешние бесцельно наросшие поколения. На некоторое время я застыл, улыбаясь и тихо незлобиво припоминая.
Потом пришел в себя и снова обратился к журналу. Один справедливый автор возмущался непотребством подобного рода попыток и даже самого определения. По его правильному представлению, народ состоит из стольких разнообразных социальных и классовых слоев и прослоек, что их интересы не могут быть совмещены в пределах одной партийной программы и деятельности. Он был за Коммунистическую партию как кристально чистую партию рабочего класса. Наличие же такой странной новой социальной общности, как советский народ, что тоже было объявлено и заявлено идеологами хрущевских времен, он подвергал недвусмысленному сомнению и даже открытому язвительному осмеянию, несмотря на искреннюю партийность и, следовательно, приятию принципа партийной дисциплины и демократического централизма. Он был исполнен праведного сомнения и последующего неприятия. И я с ним согласен. В одном только был не согласен, когда он с такой же легкостью из очевидности своей идеологической и классовой правоты выводил и простоту разрешения всех остальных проблем. Например, тех же экономических и социальных. Автор и, очевидно, съестные запахи, окружавшие меня в сей ресторанный момент за еще не накрытым столом, напомнили мне живо одну историю из времен моей скульптурной, не скажу молодости, а скажу уверенно — зрелости.
Пока не принесли, не подали разнообразные выпивки и яства, я быстро расскажу вам, как с моим другом и многолетним соратником по воздвижению на всей территории бывшего Советского Союза разнообразных зверей в завитушках, усах, кудряшках и украшениях в конце 70-х или начале 80-х (точно и не припомню) Борисом Константиновичем Орловым с подобной же целью прибыли мы во всем известный город Братск. Город хоть всем и известный, но ничем особенно не выделяющийся, не запоминающийся такой. Никаких там изысков, причуд, исторических уникальностей или несообразностей. Новые скучные постройки с множеством населения. Да нам было к такому не привыкать. Привыкать пришлось к другому, хотя по тогдашнему быту в Стране Советов тоже не ахти какому уж там совсем уникальному и неведомому. Нет. Как раз вполне привычное дело было. Просто всякий раз в разных регионах оно принимало свой невероятно причудливый контур, узор, загогулину и способ проявления. Сразу же по прибытию, бросив вещи в полугостинице, полуобщежитии пригласившей нас организации, пошли мы обследовать город, его жизнь, распорядок и снабжение. И первое, но и единственное, что мы обнаружили, — огромные анилинового желтого, розового, фиолетового и ядовито-зеленоватого цвета гигантские торты во всех без исключения витринах и на всех без исключения прилавках. И ничего другого. Ослепительно-небесный олеаграфический цвет и почти миндалевидный образ этих сооружений одновременно восхищал и повергал в трепет. Естественно, ни малейшей мысли не шевельнулось по поводу возможности приобретения подобного с целью последующего и, возможно, последнего употребления в пищу. Все равно что в пищу или даже просто так приобрести явление чуда или откровенного видения. Не знаю, потянулась ли чья-либо безрассудная, нечувствительная к чуду, рука какого-нибудь из местных, вконец оголодавших жителей за этим изобретением нечеловеческого разума. Я, во всяком случае, не видел. В моем присутствии подобного не случилось. Однако ничем другим, даже хлебом, ни один из прилавков не был чреват уже давно и на долгое время вперед. Жители как всегда чем-то обходились. Но нам же, не пустившим пока в этих местах ни семейных, ни дружеских, ни блатных или мафиозных корней, пришлось слезно обратиться в принимающую нас организацию — крупнейшее в городе предприятие, Лесопромышленный комплекс. И нас милостиво прикрепили к производственной столовой для одноразового дневного питания. После того как отобедывали производственники, наступала наша очередь. Мы робко заходили в питательный зал, чтобы взять по миске единственного за все время нашего пребывания, около двух месяцев, блюда — рожки с колбасными обрезками. Ко времени нашего питания следов обрезков уже не наблюдалось. Возможно, их не наблюдалось и с самого начала. Но если существовали обрезки, пусть даже в мечтах назывателей, значит, сама колбаса где-то существовала! Но где? Мы тогда не задавались этим вопросом. Быстро похватав свои миски с одним полагающимся куском хлеба и жидким стаканом чаевидного напитка, мы устремлялись к столу, так как после нас наступала очередь питания ветеранов труда и пенсионеров. На их долю оставалась уж и вовсе какая-то невнятная слизь. Но они не роптали. А что им было роптать, будто бы от роптания из воздуха им образовалась эта самая небесная колбаса. Нет, не образовалась бы. Так и не образовалась. Во всяком случае, во время нашего там присутствия.
Вот именно это единственное, но серьезное возражение и было у меня в адрес вполне аргументированной во всех других отношениях статьи в журнале «Коммунист». Конечно, вставал вопрос, что это за рабочий класс и где он? Вопрос, конечно, возникал не у меня. У меня подобных вопросов не возникало и в давнишние времена публикации этой актуальной статьи. У меня возникали иные вопросы, не могущие быть ни в момент их возникновения, ни впоследствии быть обнародованными в журнале «Коммунист». Да я и не жалуюсь. У меня нет недостатка в возможности предъявления своих вопросов и претензий обществу, своим друзьям, недоброжелателям и самому себе. Однако вопросы и сомнения
