вытянувшись на боку, прикрытая простыней под самое горло. Казалось, что на каталке лежит человек – подросток или взрослый небольшого роста. Даже выражение симпатичной, немного удивленной физиономии у овцы было совсем как у крепко спящего человека, и от всего этого им почему-то стало не по себе.
Съемка началась, и первые кадры успешно запечатлели подготовку к операции – стрижку шерсти на овечьей груди. Но когда профессор сделал первые разрезы и растянул мышцы, открывая доступ к бьющемуся сердцу, у главного оператора желудок подкатился к горлу и собрался вообще выйти наружу, угрожая серьезно помешать съемочному процессу… Вот где пригодилась доблестная помощница, которая тут же заметила, что открытая часть лица над маской у главного оператора стала зеленее его костюма. Она забрала камеру из его рук и, как могла, храбро продолжила съемку, пока тот справился с собой в другом конце операционной, благо ему удалось скоро прийти в себя. Видимо, стыд показаться перед помощницей полным размазней помог быстрее справиться с приступом дурноты. А может, сработала профессиональная закалка – ведь во время многочисленных запечатленных его камерой свадебных торжеств некоторые сцены, особенно к концу застолья, тоже были достаточно противного свойства.
Он вернулся к камере, и картинка развороченных розовых тканей, желтоватого жирового слоя и крови воспринималась им теперь как нечто требующее только концентрации на компоновке кадра, фокусе и наличии нужного света. Так что далее все происходило в штатном режиме, по крайней мере, у съемочной группы. С медицинской точки зрения дело обстояло не так хорошо, точнее, совсем нехорошо. Хотя профессор и его помощники слаженно провели всю операцию, подсоединили, запустили вживленный стимулятор и аккуратно наложили швы, сердце у овечки неожиданно остановилось. С ней повозились еще какое-то время, но пробудить страдалицу науки так и не удалось. Китаец натянул простыню на голову овцы, ставшую внезапно неживым предметом, а профессор показал знаками, что это снимать не нужно. Впрочем, операторы и сами все уже поняли.
– Ну, и что теперь? – тревожно спросила она, когда они отъехали от больницы. – Переснимать?
– Нет, профессор сказал – монтировать, как будто все прошло нормально. Операционная и персонал (наш скромный гонорар – не в счет) стоят таких денег, что повторять операцию нет смысла. А такие мелкие (как он сказал) неприятности случаются, и для дальнейшего продвижения его идеи значения не имеют.
– А нам заплатят?
– Ну, это посмотрим после монтажа, – осторожно сказал он. – Вам я заплачу в любом случае, спасибо вам громаднейшее! Вы спасли меня от позора, вы – просто герой… героиня. И так все хорошо у вас получается! Послушайте, а может, нам это… отпраздновать завершение съемочного дня… вернее, перекусить где-нибудь и расслабиться?
– Ну, я не думаю, что смогу сегодня что-то есть, – сказала героиня, открывая окно и чуть наклоняя голову навстречу неосвежающему движению жаркого летнего воздуха.
Когда подъехали к его дому, она уверенно повторила, что в ресторан ни за что не пойдет, мол, ее мутит от запаха еды, но разгрузив съемочное барахло, они отправились в украинский магазин и накупили кучу снеди и выпивки. Она настолько похоже изобразила «западенский» говорок, что продавщица стала нахваливать какие-то особые пирожки свежей выпечки и что-то еще и еще – он не понимал и молча складывал в корзинку пакеты. Вся эта родная закуска вполне пришлась к месту, и гадкие впечатления прошедшего дня отступили, как только они устроились за шатким столиком в его кухне и выпили по первой. Правда, он чуть не ляпнул: «За упокой овечьей души», но вовремя споткнулся на слове «за» и выпалил банальное, но хотя бы невредное: «За наше творческое сотрудничество!» Водку она пила с задором и безостановочно что-то говорила:
– Кто придумывает эти дурацкие сюжеты, в которых мы играем свои глупые роли? Кто я теперь? Украинская дивчина, заблудившаяся в Америке? Водитель старенького «шевроле»? Фея из Волшебной Страны? Пицца-герл? Помощница оператора, снимающего сложную хирургическую операцию, которую на сердце овцы проводит русский профессор в чикагской больнице?.. Чушь! Какое плохое кино… И все новые и новые фальшивые, глупые роли… Впрочем, я люблю новые роли, старые мне продолжать неинтересно… А ты знаешь, кто я? Я вообще-то действительно артистка, когда-то даже играла в театре пантомимы. Знаешь, кого играла? Му-ху!.. Очень успешно изображала, представь себе. Я летала, летала – «зи, зи»… а потом меня – хлоп! И нету! Нету меня, нету мухи… Убили муху. Что-то я под такой мухой… Ты меня нарочно напоил, да?
– Конечно, нарочно, – он потянулся к ней и осторожно убрал с ее лица растрепавшиеся волосы, – бедная ты моя, убитая муха-цокотуха.
Ночью старый корабельный трюм жутко штормило. Все в нем качалось, стонало и скрипело – вот-вот рассыплется на мельчайшие детальки. Уже почти ничего не чувствовали горящие губы и влажные тела, но снова и снова накатывались гигантские, выпущенные на свободу волны глубоко запрятанных желаний, и, казалось, не будет им конца. Однако пришел самый высокий, самый девятый вал и конец, конечно же, наступил, потому что ничто не продолжается бесконечно. Даже тихая летняя ночь снаружи и безумный шторм внутри корабельного трюма на втором этаже странного дома, плывущего вместе с соседней церквушкой среди верениц спящих автомобилей по тесным улицам Украинской Деревни.
На рассвете они нацепили на себя какое-то подобие одежды, вылезли по задней лестнице на теплую, неостывшую за ночь крышу и, обнявшись, стали на краю. В небе еще висела сонная ночная дымка, но солнце уже пробовало царапать глаза бликами от окон и зеркальных стен небоскребов, сбившихся в кучу в центре Чикаго. Уставшие в долгом путешествии мореплаватели, щурясь, с тревогой и надеждой рассматривали этот скалистый берег нового городского дня…
– Послушай, а кто твои соседи… по кораблю? – спросила она, – я, наверно, очень громко орала?
– По-моему, не громко. По-моему, в самый раз, – довольно ухмыльнулся он. – И вообще – пусть завидуют…
Вернувшись в дом, они мгновенно заснули, но спали недолго, потому что около девяти явился Бронштейн.
– Во-первых, я принес деньги за молочную свадьбу и аванс за овцу! – загрохотал он с порога. – Во- вторых, у меня готов план монтажа и сопроводительный текст профессора, переведенный на английский. Через три дня я назначил озвучивание: этот текст за кадром будет читать моя знакомая американка, преподаватель из Трумэн Колледжа. Когда она приедет…
Тут Бронштейн уставился на появившуюся из района спальни знакомую футболку с надписью: «Это не пивной бочонок, это бак с горючим для секс-машины». Футболка сказала: «Здрасьте» и, приветливо улыбнувшись, проследовала в район кухни. При этом из-под футболки выглядывали такие потрясающие коленки, что продолжить инструкции Бронштейн не сумел.
– Опа-опа… опочки… – забормотал он, переведя круглые глаза на хозяина квартиры, – такие дела, дела такие… Значит, текст я тебе оставляю. И чеки. А ты монтируй, мон-ти-руй… До свидания! – это громко в сторону кухни, а потом снова тихонько: – Я испаряюсь.
И Бронштейн испарился.
Договорились, что она придет к нему вечером, после работы, но она не пришла. Он занялся монтажом овечьей операции, просидел допоздна и только утром сообразил, что ничего о ней не знает, кроме имени, даже на номер машины не обратил внимания. И где она живет, тоже неизвестно.
Она не приехала и на следующий день, и тогда он помчался в «Папа Савериос». Индиец неохотно прокаркал, что русская пицца-герл не появлялась уже несколько дней. Ни ее фамилией, ни адресом владелец пиццерии никогда не интересовался и платил ей наличными после каждого рабочего дня.
Пока шли попытки расспросить индийца, из двери кухни выглянул маленький повар, и вдруг показалось, что красноватое от кухонного жара – и вообще красноватое – лицо мексиканца плавится слезинками. Но лицо быстро исчезло, а индиец сообщил, что повар почти не говорит по-английски. Да и что важного этот мексиканец может знать?..
Через месяц на сдачу готового фильма профессор приехал с женой и меланхоличным спонсором по имени Илюша. Жена профессора разговаривала милым питерским говорком. Пока мужчины что-то обсуждали с Бронштейном, она успела осмотреть квартиру и затем участливо, но очень некстати спросила у хозяина:
