умелой сплоченной дружины! Дозволь мне ударить по ним, Василий Дмитриевич, и уже сегодня я брошу голову Егорки Заозерского к твоим ногам! – звучно стукнул себя кулаком в грудь татарин.
Чертов Чингисид! Он единственный в этих палатах, кто думает не о том, где найти помощи, как и к кому вестников послать. Он хочет сам взять меч и сам разгромить супостата! И, пожалуй, он может это сделать. Храбрость и уверенность воеводы делает рати сильнее вдвое. Вот только, что будет потом? Татарин завоюет победу, добьется уважения дружины. Назначив Яндыза воеводой раз, князь не сможет повернуть назад, царевич останется в этом звании. Татарин будет ходить за победами для Москвы снова и снова. Не вспомнит ли Чингисид о высоте своего рода? Не напомнит ли о том полюбившим воеводу ратникам и боярам? Не заберет ли вслед за дружиной и само Московское княжество?
– Их вдвое больше, – после долгого мучительного раздумья покачал головой Василий Дмитриевич. – Я не могу рисковать дружиной. Без нее оборонить Москву будет некому.
– Я знаю, великий князь, у тебя много сил, – облизнул сухие губы царевич. – И у Смоленска, и на Чухломе, и многие бояре, что не ведают о беде случившейся и в поместьях своих делами мирными заняты. Полагаю, к ним уже мчатся вестники многие, к оружию призывая. Но пока соберутся свежие силы, пока вернутся рати с рубежей дальних, пока подойдут они сюда, к стенам московским, не един день минет. А может так статься, что и не одна седьмица. Новгородцы же реку Неглинную уже засыпали и пороки построить успели. Завтра, полагаю, оные подведут. Ворота таранами железными за день вынести можно. Стену – дня за три-четыре. Как бы не опоздала подмога-то?
«Одно слово: Чингисид, – подумал князь. – Рвется вперед, ровно буйвол, никаких преград не признавая. Откуда только взялись такие на земле Волжской? С кем небесным согрешила мать великого воина, прародителя столь достойного рода?»[27]
– Дозволь мне растоптать их, великий князь, – повторил свою просьбу татарин. – Дозволь смести ворога во славу твою, ради возвеличивания имени твоего!
– Готовьтесь к битве, бояре! – решительно ударил ладонями по подлокотникам трона Василий Дмитриевич. – Снаряжайтесь, седлайте коней, собирайтесь у Боровицких ворот. Тебе, отважный Яндыз, доверяю выбрать пятнадцать сотен лучших воинов. С ними ты выйдешь из Москвы, захватишь туры разбойничьи, порубишь построенные ими пороки и прочие механизмы, а наконечники таранные привезешь в город либо в реке утопишь, как тебе удобнее покажется. Я же с остальной дружиной наготове буду, дабы поддержать в случае опасности, коли душегубы сразу всей силой навалятся. Разори туры и назад с людьми возвратись! Большего от тебя не требую.
Татарин напрягся, но разочарование сдержал и резко склонил голову:
– Слушаю и повинуюсь, великий князь! – Тут же четко развернулся, громко позвал: – Хан Мамуд! Хан Исмет! Боярин Гончарин! Со мною к выходу готовьтесь, людей своих исполчайте. У Боровицких ворот с сотнями жду.
– Мо-о-ост!!! Мост опускается! – Истошный крик заставил Егора оторваться от записей.
Схватив со стола щит и пояс с оружием, он побежал к лестнице и наверх, на чердак, и засел у окошка, наблюдая за происходящим внизу.
Там, на давно вытоптанном лугу у реки, ватажники со всех ног удирали в сторону тур, побросав мешки и щиты. Тяжелый пролет опускался медленно. Воины же были без брони, налегке, так что должны успеть укрыться.
Наконец скрип прекратился. Мост лег на опоры, створки ворот поползли наружу, величаво раскрываясь, и наконец выпустили из города конницу. Та вышла на рысях, отвернула вправо, собираясь в отряд. Перед соблазном сразу кинуться за безоружными людьми, насадить на копья и порубить саблями москвичи устояли, давая ватажникам очень важную передышку на то, чтобы разобрать круглые боевые щиты и пики и построить пехотную «стену».
Великокняжеская кованая рать наконец двинулась с места и помчалась на туры, не очень-то и спеша. Всадников было много, тысячи полторы. Сила большая, но явно не вся. Василий Дмитриевич жмотился, экономил.
От Москвы-реки, как и в прошлый раз, вынеслись пасторские сотни. К этому дружина оказалась готова. От нее отделилась примерно треть, повернула навстречу воинам личной рати архиепископа. И те, и другие дали коням шпоры, опустили копья, разогнались в галоп и столкнулись, расплескивая кровавые брызги, обломки древесины и куски стали. Рати расплющились друг о друга, перемешались, засверкали сабли и мечи, ища человеческой плоти, закружились кони, падая сами и затаптывая упавших раньше воинов.
Московских дружинников в этой схватке оказалось вдвое против новгородских – и через четверть часа изрядно поредевшие великокняжеские сотни двинулись дальше, оставив позади поле из крови и мяса, охватывая освоивший плотницкую слободу лагерь новгородцев с западной стороны.
Основные силы горожан тоже не сплоховали. Примерно две сотни всадников налетели на туры и, опрокинув немногочисленных противников, принялись кромсать саблями стоящие там стенобитные тараны. Остальные вытянулись в широкий полукруг, закрывая торопливо работающих товарищей от неизбежной контратаки.
Ведь новгородцы не могут, никак не должны без боя, за просто так отдать свои осадные машины, на доставку и постройку которых было отдано столько сил! Без пороков взять город невозможно. Если машины будут потеряны – поход Новгорода на Москву провалился. А потому битва за них неизбежна! Главная битва, которая решит судьбу Москвы…
Царевич Яндыз, в нетерпении кусая губу, крутился на белоснежном туркестанском скакуне впереди доверенных ему сотен, сжимая левой рукой щит и поводья, а правой – длинную пику с граненым, для пробития брони, наконечником. По жилам Чингисида тек жидкий огонь, его душа пела в предвкушении сечи, его мышцы напряглись, как натянутая тетива, – но конница разбойников все не выходила и не выходила для честного мужского разговора. Вместо отважных воинов разбойники посылали на защиту тур только стрелы, многие сотни стрел, что сыпались и сыпались с небес, подобно проливному дождю.
Дружинники прикрыли головы щитами, а потому находились в полной безопасности. Но щит, увы, слишком мал, чтобы закрыть всадника целиком, и потому острые стальные наконечники одну за другой разили лошадей, причиняя боль, заставляя фыркать и шарахаться в строю из стороны в сторону, не слушаться поводьев, вырываться прочь.
Татарин от стрел не прятался, считал ниже своего достоинства проявлять страх. Одна из них чиркнула его по спине и вонзилась в заднюю луку седла. Другая ударила по плечу – но вскользь и брони не пробила. Третья звонко ударила в мисюрку и отскочила. А потом сразу две чиркнули его туркестанца по шее, оставив длинные глубокие раны. Закапала на землю вязкая тяжелая кровь, невесть откуда тут же появились большие зеленые мухи.
От удара стрелы в круп туркестанец присел и затанцевал – вроде как и рысью, но почти на месте, лишь на полста шагов приблизившись к заборам слободы, в которой укрылись разбойники. Оттуда, издалека, доносился звон мечей. Похоже, сотни Исмета, завершив обход, ворвались на улицы слободы и рубили там пьяных русских свиней.
Кое-как царевичу удалось успокоить коня, повернуть мордой к врагу. Однако боль от вошедшей в круп на длину всего наконечника стрелы заставляла скакуна шаг за шагом переступать вперед, словно это могло унести его от источника страданий. Великокняжеские сотни послушно стронулись вслед за воеводой, медленно приближаясь к далекой пока еще слободе. На турах продолжался стук клинков, с грохотом падали опоры и балки, лишенные обвязки. Но новгородцы так и не выходили к ожидающей их дружине на честный бой.
Еще одна стрела чиркнула коня по голове возле уха, другая впилась в холку – и Яндыз не вытерпел, пнул туркестанца шпорами под брюхо и опустил копье:
– Пошел, пошел, пошел! Ур-р-ракх! Москва-а!!!
– Москва-а-а-а! – закричали воины и с облегчением метнули истерзанных скакунов в галоп, уходя из- под смертоносного ливня и горя жаждой мести.
– Москва-а!
На душе у Чингисида стало легко и спокойно. Сейчас он вырежет всех трусливых татей, что прячутся за заборами, накинет аркан на шею их главному атаману и притащит его князю на суд, став самым славным воином этого дикого улуса! Сейчас он покажет, чем отличается мужество воина от лихости разбойника!
