— Прошу садиться, — услышал он вслед. — Эрик, ты куда? Макарончиков захотел?
Когда уже вовсю звенели вилки, ложки, кружки и бокалы, а над столом видны были только орудующие локти, спины и затылки, в широкие двери столовой медленно въехал огромный белый цилиндр. Из-за него выглянул запыхавшийся и порозовевший А. Б. Сурд.
— Я придумал новую концепцию «Голода». Ведь голод — это когда есть нечего?
— В точности так, — сказал Пузечкин, вытирая масляные губы.
— Стало быть, — засуетился скульптор-кондитер, с напряжением снимая со сладкого монумента огромную крышку, — торт должен быть съеден…
Загремели стулья.
— Стойте, стойте! — воскликнул Сурд, загораживая собой произведение кондитерского искусства. — Не просто съеден, а желательно руками и с большой жадностью. А вот живописные остатки на дне и будут «Голодом».
— Гениально, — прошептал бортписатель Переделкин. Припав к тарелке, он обгладывал куриную ногу, жаренную под давлением, и косился на бокал красного вина.
А. Б. Сурд дал отмашку и уселся в сторонке с жадным взором театрального режиссера, наблюдающего предпремьерный прогон спектакля.
Цыкая зубами и засучивая рукава торт окружили, словно гоблины одинокого хоббита, истосковавшиеся по искусству члены команды и пассажиры звездолета.
Раздался звон посуды и грохот-падающих стульев, крики:
— Держи его! Слева заходи!
Пушистой шипящей шаровой молнией кот Форсаж выскочил из-под стола, наискось пронесся по столовой, инерция бросила кота на стену и даже немного завернула на потолок. Скребнув когтями, кот ввинтился в проем двери и исчез в коридоре. Следом за ним издевательски приплясывая и извиваясь неслась сосисочная гирлянда.
Отяжелевший пес Юмор оторвался от миски, из принципа сделал несколько заплетающихся шагов, тявкнул вслед Форсажу и улегся посреди столовой, расстелив обширные уши по полу.
Клавочке дали пару кочанов капусты и совершенно невозможно было определить, какие именно из десятка кочанов соответствуют сейчас мимикродону. Кочаны лежали горкой и не шевелились, сытая Клавочка спала.
Хомячок Парсек, легко придавленный куском эмментальского сыра, объевшийся и счастливый, валялся на столе возле локтя Жужелицына. Сам инженер электронных душ, нирванически прикрыв глаза, поглощал пиво из высокой кружки.
На дальнем конце стола невыносимо вальяжный Сумерецкий, облаченный в тройку и сверкая бриллиантовой заколкой на галстуке, неторопливо обсуждал с Федей тонкости приготовления семерной ухи.
Капитан Шкворень почти ничего не съел. На его тарелке скучал в одиночестве надкушенный бутерброд. Подперев щеку, капитан растроганно слушал мнемодатчики. Те хорошо поставленными сытыми голосами слаженно выводили:
ЮЛИЙ БУРКИН
Потрясения обжоры
Какая вкусная бумажка… Я тихонько вздыхаю. Хочется ее съесть, но нельзя. Я непроизвольно тяну верхние лапки к письменному столу, но хозяйский ботинок настигает меня, и я отлетаю в угол.
— Но-но! — рявкает хозяин. — Сколько раз я тебе говорил: не смей ничего брать со стола, кроме окурков!
Говорил… Но одно дело окурки, другое — бумага. Белая, нежная…
— Пшел вон из кабинета! — командует хозяин.
Плохо дело. Впрочем, если пошариться по квартире, всегда можно найти хоть что-нибудь вкусненькое. Не такое, как бумага, но все-таки.
Проворно перебирая тремя нижними лапками, расположенными у меня под круглым днищем, я перемещаюсь из кабинета в гостиную. Тут я сегодня был уже раз пять, так что здесь ловить нечего.
Перехожу в спальню. С кресла за мной неодобрительно наблюдает кот. Возможно, помнит то недоразумение, которое произошло между нами, когда я еще не знал, что живое кушать нельзя. Как это печально! Я подозреваю, что живое очень вкусно.
Но нельзя, так нельзя. Я проползаю мимо, кот дергает кончиком хвоста и демонстративно перестает обращать на меня внимание.
О чудо! Посередине комнаты что-то явно очень и очень вкусное, аромат завораживающий. Главное — не спешить и точно убедиться, что это мусор, а не какая-то нужная хозяину вещь.
Осторожно подкрадываюсь, присматриваюсь, принюхиваюсь… К сожалению, это нужный хозяину предмет «тапок». И я опять остаюсь голодным.
В принципе, я могу не есть вообще, я ведь уже не расту. Но я очень люблю есть, в этом смысл моей квазижизни. А потому — не стоять! Не унывать! Вперед, на поиски!
На кухне хлопает дверца холодильника, и я опрометью кидаюсь туда: если хозяин собрался есть, то и мне может что-нибудь перепасть — яичная скорлупа, шкурка банана или какая-нибудь упаковка.
Без особого труда меня обгоняет кот. Еще бы, вон у него какие длинные лапищи, и у него их четыре. А из-за того, что у меня опорных лапок только три, я при ходьбе все время вращаюсь. Это хорошо для обзора, но не для скорости.
Кот тоже надеется, что что-то достанется и ему. Не мусор, а что-нибудь специально для него заготовленное. Но для меня это даже хорошо: чем больше кот ест, тем больше вырабатывает отходов. Не очень вкусных, но все-таки. А еще иногда хозяин дает ему что-нибудь такое, что он не может съесть полностью, и тогда остатки достаются мне.
Досеменив до кухни, я осторожно выглядываю из дверного проема. Хозяин не любит, когда я бестолку суечусь у него под ногами.
О счастье! О радость! Он собрался варить креветки! Дело даже не в шелухе, а в том, что креветки он без пива не ест. Обожаю стекло! Оно такое чистое! Особенно люблю, как оно хрустит на моих нижних титановых жвалах. Впрочем, и шелуха — штука неплохая.
На своем месте, урча и установив хвост трубой, ест рыбку кот. Значит, будут еще и косточки.
— Урод, — говорит хозяин (УРОД это Утилизатор Разумный Околоживой Домашний), — иди отсюда. Потом придешь и слопаешь свое, а пока — гуляй.
Обидно, конечно, но я не гордый. Отправляюсь бродить по квартире. Но я уже столько раз здесь все
