Звонить ПОСЛЕ 19.00. Спросить Леонида».
ВЛАДИМИР АРЕНЕВ
«Мечтают – и не только об электроовцах…»
([д]озорное)
– Впусти меня, – попросила она, и он, конечно, впустил, не мог не впустить.
Эта игра началась еще на концерте «Грязных удальцов», еще там он заприметил ее, да и она, она тоже выделила его из толпы: высокий, пышущий здоровьем мужчина, такие чаще встречаются на обложках модных журналов, чем в жизни. Последовал обмен взглядами: сперва оценивающими, потом будоражащими кровь, слишком откровенными. Он сделал вид, что смутился, и ушел, не дожидаясь, пока закончится концерт, но прежде еще раз посмотрел на нее.
Она поняла. Она не устояла. Она – здесь.
– Входи. – Дверь нараспашку, в мягко освещенном коридоре его силуэт. – Входи, входи!
Она перешагивает через порог – невысокая, в маняще декольтированном платье, с легкой улыбкой на губах. Многие бы отдали жизнь за эту улыбку.
Дверь захлопнулась с легким щелчком.
– Как зовут тебя, красавица?
– Зачем звать? Я прихожу сама. – Ее изящные тонкие пальчики скользят по его запястьям и выше, ласкают напрягшиеся стальные бицепсы. – «Что в имени тебе моем? Ведь роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет».
Объятия становятся всё сильнее, касания – откровеннее, ее губы и язычок пахнут ванилью и на вкус чуть горьковаты.
– Ох, как бьется твое сердце! – Она просовывает правую ладошку под одежду, поближе к его разгоряченному телу, а губы скользят ниже, зубы легонько покусывают за шею, – ах, остренькие какие! – проступает кровь. «Прости, дорогой». – Еще укус, теперь уже точно в цель, кровь брызжет, заливает ей лицо, она кричит, и сердце бьется, бьется!.. – не сердце, кол осиновый, который пробил его рубашку, ее правую ладошку, пиджак, ночное платье, вошел наконец в ее тело и уже (он чувствует это пальцами) вышел с той стороны, между лопатками.
– Ты?!. – удивленно-растерянное, обиженное; последнее, что она говорит.
– Я.
Он отстегивает специальный «нашейник», из которого уже вытекла вся свиная кровь. Касается пальцами того места, где ее острые зубки поцарапали сталь; в мастерскую идти не придется, но вот на досуге самому надо будет подлатать.
Костюм, разумеется, безнадежно испорчен, но это обычное дело, по-другому не бывает.
Он бережно снимает с кола ее ставшее вдруг очень легким тело, отвинчивает кол; дверца на груди с легким клацаньем становится на место. Теперь – прибраться в комнате и отправить отчет об еще одной обезвреженной
И до завтра можно отдыхать: подзарядиться, сходить в мойку, устроить себе плановое «сон»- отключение. А потом – снова на работу, снова выслеживать и обезвреживать.
При этой мысли он испытывает некое непонятное чувство, похожее на то, которое возникает при резких перепадах напряжения в сети. Человек бы сказал: «Я волнуюсь, предвкушая», – но он ведь не человек.
– Отстреливать таких надо! – горячился хозяин автозаправочной станции.
Двое полицейских зевали и с недоумением осматривали испорченные машины. Густой рассветный туман клубился над заправкой, казалось, в нем скрывается нечто… нечто опасное.
– Вы уверены, что это не обыкновенное хулиганство? – спросил старший патруля.
– Уверен ли я?! А вы почитайте доклады ваших коллег, я же не в первый раз заявление делаю! Каждый месяц по десятку машин…
– Сливают бензин? – предположил младший.
– Но зачем
Старший патруля присел на корточки и коснулся пальцем двух круглых отверстий в бензобаке.
– Вот и он, как вы, приседал.
– Что? Вы видели преступника?!
– Говорю же, почитайте доклады. Один раз видел, случайно. Высокий мужчина, как только углядел меня, дал деру. А сперва, когда я его заметил, он как раз присел и… хм…
– Что?
– А-а, ладно. Все равно смеяться будете. – Хозяин перехватил хмурый взгляд полицейского и решился- таки: – Ну, этот хмырь, он будто лизал машину. И бормотал что-то вроде «овечка ты моя, овечка». Бывают же такие психи! Так вы его поймаете, сержант?
– Обязательно поймаем! – бодро солгал старший. – Куда он денется!
НИКОЛАЙ КАЛИНИЧЕНКО
Дождь над Ельцом
Эта история случилась со мной давно, еще при Советах. Я учился тогда во втором классе, а точнее, готовился перейти в третий. Летние каникулы мне довелось провести в старинном городе Ельце – бабушка хотела показать внука родне.
Скорый поезд отправился из Москвы в полночь, чтобы достичь ранним утром пустынного елецкого перрона. Мы неторопливо спустились на платформу, распрощавшись с веселым пожилым проводником. Тот отвернулся было к другим пассажирам, но вдруг схватил меня за плечо.
– Ну-ка, держи, – и сунул мне в ладошку надорванный оранжевый билет.
– Это зачем? – удивился я.
– На счастье, – подмигнул проводник. – Храни его и не выбрасывай, пока не сядешь в обратный поезд.
Я сунул билет в карман шортиков и поспешил навстречу бабушке, которая с недовольным видом шла ко мне по платформе. Ребенком я был тих и мечтателен, постоянно витал в облаках и часто терялся, за что был неоднократно наказан старшими. В этот раз тоже не обошлось без нравоучений. Я был схвачен за руку и препровожден в здание вокзала. Посреди гулкой мраморной залы нас ожидала тетя Клава. Маленькая, плотненькая, облаченная в строгое черное платье и белую сорочку, она походила на престарелую школьницу. Из скромного туалета выделялась только массивная брошь, скрепляющая ворот теткиной рубашки. В оправе потемневшего серебра покоился крупный овальный камень цвета грозового неба, рассеченный сверху вниз ослепительно-белой прожилкой, ветвящейся у основания, точно самая настоящая молния.
Лицо Клавдии напоминало плакат «дары пекарни»: между сдобными булочками щек прикорнул маленький калачик носа, поляницу большого лба венчала короткая шевелюра седых волос, торчащих как попало, точно рожь после дождя, – и все это было обильно посыпано толстым слоем пудры. Из центра хлебного великолепия доброжелательно поблескивали глазурованные конфетки блекловатых голубых глаз. Губы тетка все время держала поджатыми, и это сильно портило ее образ, внося фальшивую нотку в положительный экстерьер.
Родственницы обнялись и расцеловались. После этого Клавдия переключилась на меня и, так как от лобзаний я категорически отказался, сразу принялась охать и ахать: «Как подрос! Как подрос! И глаза мамины, а нос-то, Люба, нос-то твой!» Как видно, ритуал встречи был отработан годами и жестко протоколирован, потому что, обсудив с поддакивающей в нужных местах бабушкой мой внешний вид, Клава совершенно успокоилась, «выключила» улыбку и вполне будничным, даже суховатым тоном пригласила нас в машину.
Обшарпанная желтая «Волга» стояла на парковочном пятачке прямо перед зданием вокзала. Смуглый водитель в темно-коричневых брюках и светлой клетчатой рубашке с коротким рукавом стоял, прислонившись к капоту, и обстругивал перочинным ножом деревянную дощечку. Его глаза скрывались за стрекозиными окулярами старомодных темных очков. Большая клетчатая кепка бросала тень на прямой нос и пухлые губы. Завидев нас, он с недовольством отбросил палочку и открыл дверь машины.
– Доброе утро, прошу.
Его голос был тихим и странно воркующим, без громких московских гласных или нарочитого вологодского
