и пещерного медведя. Но я, как и ты, все время переезжаю.
– И… есть другие, как ты?
– Наверное. Но мы не встречаемся – нам нечего друг другу сказать. Знаешь ли, посиделки древних стариков и старушек вроде нас – не самое веселое времяпрепровождение.
– А… у тебя никогда не бывает семьи?
Я пожимаю плечами:
– Разумеется, никогда. Представь себе мужчину, который видит, как жена по ночам пускает в дом разных подозрительных личностей, и не задает вопросов. Представь себе ребенка, растущего в такой семье. Никогда. А теперь ешь.
Он покорно грызет мясо. Ест он смешно. Сразу видно, что за двести лет своей ночной жизни он практически разучился жевать. Никто не говорил, что будет легко.
– Да, – говорит он наконец, справившись с куском мяса, – теперь понятно. Вот ты сказала, что тебя тошнит, когда ты меня видишь. А у нас другое. У нас настоящий культ древности, и мы можем ее чувствовать. Я когда поднялся по лестнице и тебя увидел, мне на колени встать захотелось. Прямо там, среди пыли и окурков. Потому что это… такое чувство… Будто стоишь перед великаном. В этом и есть твоя сила?
– Нет, – отвечаю я. – Это побочный эффект. А сила в том, что в моем присутствии никто не может пользоваться магией. Вы с секундантом не сможете устроить поединок в Убежище. Вам придется договариваться.
– А если мы не сможем договориться?
– Тогда тебе придется сидеть здесь до скончания века. Или уйти. Я – это просто Убежище, пойми. Ничего больше. Просто место, где можно встретиться и поговорить.
Я не спрашиваю его, почему он решил изменить себя, – это и так понятно, да, в общем-то, и не слишком интересно. Я спрашиваю – трудно ли это.
– Конечно трудно, – говорит Андрей. – Даже не физически, хотя физически тоже трудно, желудок отвык, он отказывается принимать нормальную пищу, просит вкусненького. Я купил книжку о диете, которую назначают больным, с прооперированным желудком или кишечником, и питался по тем схемам: бульоны, отвары, очень-очень долго, очень-очень медленно. Но это все ерунда, уж чего-чего, а времени и терпения у меня хоть отбавляй. Но психологически еще труднее. У нас же вся жизнь заточена под охоту. Днем все время клонит в сон, а ночью, знаешь ли, библиотеки и концертные залы не работают. Или идешь на вечеринку, или шатаешься по улицам, в любом случае кровь уже горит и рот полон слюны, даже если сыт – азарт не даст остановиться. Телевизор включать нельзя – уже через пять минут хочется съесть всех, кого ты там видишь, просто выпить до дна и выбросить шелуху. Впрочем, иногда, когда становилось совсем туго, я смотрел фильмы про природу Би-би-си или «Дискавери» – фильм за фильмом, час за часом, ночь напролет до полного осоловения. Помогало. И потом голод. Это смешно. Я поел, я сыт, но голод не в желудке, а в голове. Если я не крался за жертвой, не чувствовал, как она билась, не слышал ее стонов, рассудок просто отказывается признавать, что тело сыто. Он требует: «Иди и убей, иначе не будешь спать спокойно». И еще это презрение к жертвам, к тем, к обычным, молодежь зовет их диким словом «терпилы». Я никогда не думал прежде, что это так легко перенять, что оно пускает такие глубокие корни. Что так легко и естественно чувствовать себя выше других и так трудно отказаться от этого. Наверное, тут мог бы помочь психолог, но к какому психологу пойдешь с такими проблемами? В таком деле и два человека – много, а три – уже непростительно много. Кирилл, доктор, он советовал мне посмотреть программу анонимных алкоголиков. Я смотрел их сайт. Они пишут, что нужно найти всех, кому причинил зло, и попросить прощения. Для меня это был бы неимоверный труд, но я думаю, рано или поздно придется. Иначе я действительно не смогу смотреть на себя в зеркало.
Секундант является уже под вечер. Я его знаю – это сам глава клана. Впрочем, ничего удивительного – могу представить себе, какой у них поднялся переполох, когда они всё узнали. Я открываю дверь. Секундант застывает на пороге, потом медленно, не сводя с меня глаз, как-то бочком-бочком протискивается в дверной проем. Видимо, тот самый побочный эффект, о котором говорил Андрей. Что ж, хорошо, в данном случае он работает на нас.
Если вы думаете, что верховный вампир Центрального района выглядит как какой-нибудь весь из себя депутат или бизнесмен, то ничего подобного. Возможно, в новостройках или где-нибудь в Москве это действительно так – такие у них представления о солидности и значительности. Наш питерский вампир не особо старается – на нем довольно-таки обшарпанная курточка, пиджачок с растянутыми локтями, орденская планка на пиджаке – правда, все медали юбилейные, – тяжелая деревянная палка-трость, темные очки. Он и в самом деле пережил здесь блокаду, и я никогда не спрашиваю у него, как именно пережил, – это из тех вещей, которые я слишком хорошо себе представляю, а потому не хочу знать.
Я ставлю на стол бокалы. Андрей открывает бутылку, разливает вино. Я достаю конфеты в вазочке, печенье, вываливаю в салатницу купленный в магазине готовый салат – на случай, если соседи заглянут за солью или за спичками, они любят заглядывать в такие моменты. Потом мы втроем садимся за стол.
– Я предлагаю такой вариант: ты возвращаешься к нам, а за это мы не трогаем врача, – говорит секундант сразу, без подготовки.
Он слишком встревожен, чтобы ходить вокруг да около. Голос у него хриплый и по-старчески дребезжащий, но мне приходится закусить губу и повыше поднять подбородок, чтобы справиться с собой. Это голос вампира – очень старого и очень сильного вампира, и меня от него трясет.
– Если вы тронете врача, я тут же сдам его убийц, – не раздумывая, отвечает Андрей и, обернувшись ко мне, добавляет: – Вы ведь разрешите мне воспользоваться телефоном?
– Конечно, – киваю я. – Больше того, я провожу вас до отделения милиции, если будет нужно написать заявление.
– Это вы называете нейтралитетом?! – грозно скрипит секундант.
– Вот именно. – Я смотрю ему прямо в глаза, потому что, если перестану контролировать его взгляд, не выдержу, брошу все и побегу в ванную. – Именно это я и называю нейтралитетом. Убийства для утоления голода – здесь я ничего не могу поделать, люди должны разбираться с этим сами, но, если речь идет об убийстве из мести или о политическом убийстве, я не буду оставаться в стороне. Возможно, вы не представляете до конца, что будет, если вы превратите охоту в войну, но я прекрасно себе это представляю. Видела много раз и не хочу видеть снова.
Приходится щегольнуть древностью своего происхождения. Может быть, это произведет впечатление?
Если и производит, то совсем не такое, какого я ожидала. Старый вампир отводит взгляд от меня и сосредоточивается на Андрее.
– Ну что ж, – говорит он, медленно растягивая слова, будто в самом деле не знает, что делать дальше. – Если нам не удалось договориться, мне придется просить.
И вдруг он соскальзывает со стула и оказывается на полу, на коленях перед Андреем. Андрей невольно отшатывается, но старик хватает его за запястья.
– Мальчик, – говорит он, – послушай, мальчик. Ты ведь в самом деле не хочешь этого. Ты ведь не хочешь погубить тысячелетнюю культуру ради каприза, прихоти, дурного настроения? Что с тобой? Ты поссорился со своей девочкой? Поверь мне, это пройдет, ты и не вспомнишь. Все как-нибудь уладится, и я тебе помогу, но не совершай непоправимых поступков.
– Да не собираюсь я ничего разрушать, – в сердцах говорит Андрей, пытаясь освободиться от его железной хватки. – И встаньте наконец, зачем вы паясничаете? Я просто хочу уйти, хочу вернуться, хочу стать тем, кем был прежде. Я никого не позову за собой, уж поверьте.
– Ничего ты не понимаешь, мальчик, – говорит старик устало, но так и не поднимается с коленей. – Может быть, сейчас за тобой никто не пойдет. Может быть, следующий дезертир появится через сто лет. Но для нас с тобой сто лет – не такой уж и долгий срок.
– Для вас, но не для меня, – говорит Андрей, и ему даже удается улыбнуться.
– Для меня, – подтверждает старик, – Я оттого и стал главой клана, что думаю о будущем. Что с нами будет, если мы превратимся в этакий охотничий клуб, куда можно войти и выйти? Может, мне начать собирать членские взносы? Может, развернуть рекламную кампанию? Ты думаешь, я не вижу, каков нынешний мир, где все продается, где все напоказ и все понарошку? Ты думаешь, я не вижу, как этот мир
