Очнувшись, я обнаружил Лопуха в том же кресле.
– Очухался? – небрежно спросил он. – Хочу кое-что тебе показать, погляди.
Лениво потянувшись к письменному столу, он ухватил декоративную малахитовую чернильницу, доставшуюся мне год назад в награду за победу в поэтическом конкурсе. Подбросил чернильницу в воздух и наотмашь рубанул ребром ладони. Я вскрикнул – минерал с треском раскололся и полудюжиной обломков разлетелся по сторонам.
– Так что не вздумай дергаться, дурачок, – прокомментировал гибель чернильницы Лопух. – Садись, поговорим. Ты так и не ответил на мой вопрос. Теперь веришь?
– Кто ты?
– Какая разница. Тебе это без надобности.
– Я хочу знать, кто хочет купить мою душу.
Он рассмеялся. Заливисто и громко, как тогда, восемь дней назад, после моего вопроса, были ли у него в роду психи.
– Душу, – замотал он головой, покончив с гоготом. – Нашел Мефистофеля. Я не имею ничего общего с адом, Вронский. И душа твоя мне совершенно ни к чему. Тем более что и не душа вовсе, а так, душонка. Мне нужно лишь то, о чем сказал. То, что досталось тебе по ошибке, в результате дурного выверта природы. Твой так называемый талант. И всё. Только это.
– Я не отдам талант неизвестно кому.
– Боишься, что попадет в дурные руки? – Лопух коротко хохотнул. – Ладно, изволь. Я – не человек. Моя раса и древнее, и мудрее, и во много раз достойнее вашей.
– К-какая раса? О ч-чем ты? – спросил я, запинаясь. Я боялся, элементарно боялся его и того, что услышал. Меня било, колотило от страха.
– Ты не понял? Плохо быть туповатым. Моя раса. Та, которую недалекие хомо хм-м… сапиенс как только ни называли и о которой каких только благоглупостей ни городили по невежеству своему и дремучести. Впрочем, что с вас взять. Ты можешь называть меня так же, как прочие. Вампиром. А хочешь – вурдалаком, упырем, нежитью, мне без разницы.
– Ты – вампир? – ошалело пробормотал я. – Что за бред? Ты встаешь из гроба по ночам и пьешь кровь?
– Болван, – сказал Лопухов сердито. – Это вымыслы ваших невежественных кликуш. Которые, сталкиваясь с чем-то, что не в силах объяснить, рядят это в мистическую чепуху. Мы берем от вас то, в чем нуждаемся, без всякого кровопийства. И без всякого сопротивления с вашей стороны. Нас мало, так что вы даже не замечаете, что кто-то пользуется вами и вашими дутыми ценностями. Деньги, техника, механизмы, ваши дома и дворцы, ваши женщины, мы интересуемся всем этим в основном из любопытства да еще от привычки к приличной жизни. На самом деле нам интересно совершенно другое. То, чем природа незаслуженно и несправедливо обделила нашу расу и по недоразумению наградила некоторых из вас.
– Талантом?
– Им. Забрать талант силой ни один из нас не может. Увы. Мы вынуждены унижаться и вступать в сделки, чтобы получить то, что принадлежит нам по праву.
«Вот оно как, – подумал я. – Вот, значит, какой поганый, гнусный расклад. Высшая раса… Надо же, до чего поразительный мерзкий гнилой ублюдок».
– И что, – я больше не боялся, страх ушел, теперь меня разбирало лишь любопытство напополам с гадливостью, – были люди, отдавшие вам талант?
– Конечно. Все те, о которых говорили или говорят, что «списался», «выложился», «халтурит». Очередная человеческая глупость. Эти люди признаны, богаты, счастливы и живут в ладу с собой. Не говоря о том, что не терзаются творческими муками.
– Надо понимать, были и другие? – спросил я осторожно. – Те, которые отказались?
– Глупцы были, есть и будут всегда.
– И кто же эти глупцы?
– Зачем тебе? Впрочем, пожалуйста. Ваше все не отдал причитающееся с него.
– Что?
– Опять не понял? Это ведь не мы, а вы называете «вашим все» курчавого недоноска. Трус, скандалист и бабник Пушкин отказал моему сородичу Дантесу. За что и получил свое. Лермонтов отказал Мартынову, Есенин – тому, кого из страха называл черным человеком. Высоцкий… Впрочем, этот список можно продолжать долго, среди вас глупцов всегда было больше, чем существ разумных.
– А ведь вы завидуете, – бросил я ему в лицо. – Никакая вы не высшая раса. Вы попросту бездельники. Нахлебники, паразиты. И – циничные холодные убийцы. Завистливые. И бездарные. Ты завидуешь мне, как когда-то твой поганый сородич завидовал Пушкину.
Он помолчал, глядя мне в глаза. Потом сказал:
– Я мог бы прихлопнуть тебя прямо сейчас, походя. Но не стану. Пускай будет по-твоему, хочешь считать, что мной движет зависть, – исполать тебе. В общем, так, – Лопухов хмыкнул, – поэт. Сутки тебе сроку. Завтра наступает ночь полнолуния. К этому времени ты подпишешь. – Он бросил на стол конверт. – В полночь выйдешь из дому и под светом полной луны передашь бумагу мне.
– А если не подпишу? Ты вызовешь меня на дуэль? Удавишь? Или пристрелишь, как Марата?
– Я подумаю над наказанием, – усмехнулся Лопухов. – Не волнуйся, без него не останешься.
Он поднялся и двинулся на выход.
Я вскрыл конверт и извлек из него сложенный вдвое лист плотной гербовой бумаги.
«Я, Вронский Олег Ильич, – читал я записанные витиеватой вязью строки, – тридцати девяти годов от роду, по доброй воле расстаюсь в пользу владетеля сей бумаги с принадлежащим мне доселе свойством сочинять. Взамен…»
Я механически пробежал глазами длинный, полагающийся мне по условиям купчей список материальных благ.
Деньги. Жилища. Автомобили. Путешествия. Рестораны. Наркотики. Женщины. И главное – Инга. Та, в которую был влюблен с юношеских лет и которую любил и поныне. Та, которая не смогла со мной жить, как и любая другая бы на ее месте. Интересно, как эта вампирская дрянь принудит ее ко мне вернуться. Я вспомнил холодные, черные, пустые глаза на волшебной, ослепительной красоты лице Дианы Клищук. Какая сила заставила ее приехать тогда ко мне подобно дешевой шлюхе?.. С Ингой этот номер не пройдет, она не поддастся, не станет, она не…
Пройдет, понял я внезапно, еще как пройдет. Я привыкну. К тому, что рядом чужая холодная женщина, которую по привычке буду считать своей. А возможно, и не привыкну, но не смогу от нее отказаться, даже если этот вампирский ублюдок зомбирует ее, как Диану.
Выбора нет, осознал я. Нету. Ни на йоту. С одной стороны – богатство, признание и любимая женщина. С другой – ничего, кроме скоропостижной смерти. Хорошо еще, если только моей, ведь вампир вскользь пригрозил отправить вслед за Маратом Ингу.
Я просидел, уставившись на купчую, целые сутки. Когда до полуночи осталось меньше получаса, достал из ящика письменного стола шариковую ручку. Поставил подпись и дату. Набросил куртку и сунул ноги в осенние туфли.
Я выбрался из дому наружу. Было тепло, мягкий ласковый ветер обдувал щеки. Полная луна серебрила голые ветки сутулой березы во дворе.
Из подворотни появилась и двинулась мне навстречу человеческая фигура. Не человеческая, понял я секунду спустя. И даже так, слитно: нечеловеческая. Как он тогда сказал?.. «Каждому из вас полагается свой куратор». Свой вампир. Персональный.
У каждого Пушкина есть свой Дантес. У каждого Моцарта – Сальери.
