любовь не была больше чем-то недостижимым и требующим стольких сил. Он, наконец, сможет жить с обычной женщиной, жить «как все», то есть удобно, сообразуясь с нормальными желаниями и привычками; жить спокойно, радуясь своему существованию и любви, о которой никто тебя постоянно не допытывает, настоящая ли она.
На уровне обычного человека, каким был Джон, опасавшийся потерять свою «целостность», и какими являемся все мы, все проходит, забывается, меняется, потому что ничто никогда не меняется по- настоящему и важно лишь продолжать». Нас это будет всегда внутри слегка беспокоить: «Возможно ли, чтобы жизнь продолжалась? Как быстро все забывается!..» Но при этом мы будем продолжать жить, даже с каким-то наслаждением подчиняясь этому безжалостному закону.
С точки зрения Гурджиева, Кэтрин Мэнсфилд, умиравшая у него на руках, еще не достигла подлинного «бытия» 264 265 в том смысле, как он это понимал, не обрела истинного «Я». На уровне же обычной человеческой личности, сколь благородным бы ни был ее порыв, величие предпринятого, высота страданий, ум, острота чувств все это ничто, абсолютное ничто, «дерьмо».
«Я не знать», говорит Гурджиев, Истинный Человек. А на нашем уровне Джон Мидлтон Мурри повторяет: «Я знал, увы, я знал! Но дайте же мне успокоиться, утешиться, забыть, поступить так, как если бы я не знал!»
Таковы две фигуры этой скандальной истории: фигура человека, «слишком человека», и фигура «сверхчеловека». «Слишком сверхчеловека», как сказал бы Лоуренс.
На первый взгляд Кэтрин умерла, потерпев крах. Джон сразу же вступает в новый брак, зажмуривает глаза, затыкает уши и бежит прочь со всех ног. А Гурджиев заявляет, что она собой ничего не представляла и умерла, так и не обретя души. «Вы хотеть подохнуть как собаки?» спрашивал он своих учеников, чтобы подхлестнуть их. Кэтрин умерла «как собака». Ничто не было принято во внимание. Она жила, страдала, надеялась и «работала» впустую. В последние мгновения она, правда, испытывала любовный восторг, и Джон был этим тронут. Но любовный восторг это ничто, он поднимает немного больше пыли, чем обычно, а потом ветер успокаивается и пыль оседает. И Джон, и Гурджиев проиграли. А Кэтрин покоится теперь в чужой Авонской земле. Джон отвернулся, потому что он был обычным человеком, а Гурджиев потому что был или считал себя гораздо большим, чем просто человек. Все проиграно и на земле, и на небесах. Спасения нет. Все забыто.
Но так ли это? С точки зрения человеческой, слишком человеческой, вода чересчур пресный напиток. С точки зрения сверхчеловека тоже. Существует ли третий источник, чья вода показалась бы нам сносной? Это и есть последний вопрос.
Часть III
ГУРДЖИЕВ И МЫ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Facilius est neus facere, quam idem[20]
КАК видим, после страшной автомобильной аварии Гурджиеву стало не под силу руководить Авонским Аббатством. Он продал замок и с 1934 года поселился в Париже на улице. Колонель-Ренар близ площади Звезды[21].
Начался его экзотерический период. Число учеников стремительно росло. Обучением занялось множество инструкторов, Гурджиев же их слегка направлял. Сам он «работал» лишь с избранными. После смерти Зальцмана над всеми «группами», расплодившимися в Париже, Лионе, Лондоне, Нью-Йорке, Южной Америке и Австрии, фактически начальствовала его вдова.
Создавалось впечатление, что Гурджиев доверил начальный курс своим помощникам, не опасаясь, что те внесут смятение в умы, дабы привлечь как можно больше учеников. Время его уже подгоняло. Не забрасывал ли он сеть наугад, чтобы, наконец, уловить ученика, способного воспринять его мощь и сокровенное знание?
Тут в Лондоне выходит сочинение Успенского. Судя по всему, Гурджиев, при глубоком презрении к «ренегату», не прочь, чтобы книга разошлась пошире. Гурджиевские адепты позаботились о ее распространении во Франции. Филипп Лавастин, зять г-жи Зальцман, занялся переводом. Но одновременно творения самого Гурджиева, до поры сокрытые, наконец, являются из тайников его жилища на Колонель- Ренар. Отрывок из «Вельзевула» печатается в Америке и Англии. Подготавливается французский перевод.
Вот что пишет Пьер Шеффер в воспоминаниях, с которыми вы позже познакомитесь: «Новый чудотворец, понимая, что партия сыграна, ожидание подлинного ученика тщетно, а час близок, вдруг раскрывает карты. Разом вот вам эзотеризм въяве. Все тайное открыто миру. Подумать только новый чудотворец отважился отправить в странствие по свету на рыдване печатных текстов то, чему подобает быть антиидеей и антифразой. Дело, однако, сделано при его-то недоверии к людям, особенно к приближенным. Он пустил бутылку на волю воли, закинул в пучину свою коварнейшую снасть на самую крупную рыбу».
Истинное коварство. Речь не об одних текстах, изменился сам принцип обучения. Учитель не скрывал теперь своего презрения, что в той или иной мере он испытывал к ученикам и любопытствующим. Именно с 1939 по 1949-й (год смерти Гурджиева) Учение распространилось необычайно широко. (Подчеркну широко, не глубоко, разумеется.) Успех Учения подчас приобретал угрожающие формы. Нередко чуть не скандальные. Самые верные ученики мучились непонятными болезнями, умирали в одночасье.
Мне не объяснить, конечно, произошедшей в Гурджиеве перемены. Даже и описать ее в точности мне не под силу. Однако рискну предположить что, появившись на Западе в 1920 примерно году, он сознательно укрылся под гротесковой маской, придающей карикатурный оттенок его деяниям. Так ему проще было постичь XX век, втиснуться в рамки ненавидимой им цивилизации. Лишь тайком можно было заронить зерно ее будущей гибели. Успенский разгадал его хитрость и, устрашенный перспективой подрыва европейской цивилизации изнутри, решил порвать с Гурджиевым.
Не исключено также, что с 1934-го, в годы, когда потрясены были все основы, рухнули идеи и верованья, сами способы мышления и действования, вдребезги разлетелись рассудок, мораль, политика, религия, наука, Гурджиев в оче- редной раз меняет тактику. Начинает выбалтывать свои секреты. То есть избирает разор. Предоставляет доброму и дурному попытать судьбу на равных. Все более равнодушен он становится к положительно-отрицательному и дерзко меняет полюса. «Необходимо, по словам Ницше, возвести ограду вокруг учения, чтоб свиньи его не затоптали». Экая красна девица! Гурджиев с циничным гоготом, погромоподобней хохота Заратустры, рушит ограду, чтобы все заблуждения века всласть порезвились в его владениях. Ну, свиньи, налетай! Рад дорогим гостям, словно те агнцы! Еще есть агнцы? Давайте, давайте! Уморительно, как свиньи обжираются! Любое благо обратят в дрянь! Агнцы же пусть сами раздобудут себе пищу, если сил хватит. Да и осталось ли что на их долю?
На эту жрущую команду, думаю, он поглядывал с каким-то мрачным удовлетворением нет нужды, что один лопнет, другой залоснится. Если так, то взрыв, сиянье которого высветило современные ценности, был необходим, чтобы проникнуть в суть «эзотеризма». Школа эзотеризма нужна именно для просвещения детей века сего. Развивать не стану. Обратитесь к воспоминаниям Пьера Шеффера, которому удалось мастерски описать сумбур. В нашем полушарии он неизбывен: не проникнув в его суть, не понять обучения у Гурджиева, да и вообще приключений духа.
Очень интересны в этом смысле включенные в данную, третью часть размышления, рассуждения, исповеди учеников Гурджиева. Они дополнят мое собственное повествование, но даже всем нам вместе не проникнуть в тайну гурджиевского замысла. Что можем мы представить, кроме обрывков пережитого,
