Валерий Поволяев
Фунт лиха
Это был тяжелый переход по Большому льду — самому крупному на Памире леднику, который каждый из них запомнил, наверное, на всю жизнь, хотя в ней, в жизни этой, честно говоря, мало имелось спокойных мест, уютных углов, где можно было бы отсидеться, выждать. Были скитания, холод, срывы и подъемы, радостное общение с пронзительным, до крика- ярким небом и снежинками, с обледенелыми макушками вершин и эдельвейсами — крохотными кривоватыми цветами невзрачного вида, обладавшими таким дивным редким запахом, что у всех, кто когда-либо имел дело с эдельвейсами, запах этот навсегда оседал в памяти. Перед эдельвейсами аромат духов знаменитых парижских фирм «Шанель» или «Кристиан Диор» — не более чем банальный запах рыбной похлебки или подгоревшей гречневой каши... И все же в жизни их, полной тревог и трудностей, переход этот занял особую страницу.
Их было четверо. Четверо альпинистов.
Старший в группе связчиков — Михаил Тарасов, молчаливый, обросший бронзовой бородой скептик, жилистый и сильный. Звание мастера спорта Тарасов получил рано, очень рано — до тридцати лет, что у альпинистов бывает редко. А вот у Тарасова это вышло. В горы он начал ходить еще школяром, едва окончив семилетку.
Характер Тарасов имел жесткий — в горах не щадил ни себя, ни других, заставлял всех выкладываться полностью, — особенно на восхождениях, заходиться в мучительном хрипе, оставлять лохмотья кожи на штурмовых веревках, учил одолевать такие стенки, на которые у других просто пороха не хватало. Может быть, поэтому группа Тарасова чаще других добивалась крупных успехов и трижды брала призовые места на первенствах страны по альпинизму. В обычной земной жизни Тарасов был рядовым конструктором обувной фабрики, ломал мозги над тем, как лучше тачать пинетки и привинчивать каблуки к женским модельным туфлям, экономил рубли, откладывая их в старую жестяную коробку из-под цветочного чая, чтобы были деньги, когда наступит черед ехать в очередной раз на Памир, покорно ходил с женою по вечерам в кино и соглашался с нею, когда та перед сном заводила умные разговоры о том, что кино, мол, окончательно пришло в упадок — перевелись Эйзенштейны и Чаплины, настоящие фильмы не выпускают ни у нас, ни заграницей... Впрочем, с женою он соглашался во всем — Тарасов любил ее.
Если Михаил Тарасов хмурым был мужиком, человеком строгих правил, работягой и трезвенником, то Владимир Присыпко являл собою полную противоположность — невысокого роста неунывающий холостяк, доцент архитектурного института, любитель вволю пожить, всласть поесть, попить, поволочиться, потанцевать и провести весело время на даче, готовый в любую минуту сорваться с места и унестись куда- нибудь в тьмутаракань, если там затевается нечто лихое, бесшабашное, с выпивкой и танцами. Такой человек в группе, как Присыпко, — ходячая панацея, лекарство, — всегда сдобрит, смягчит слишком неприятный разговор, неловкость обратит в шутку, скрасит унылое ночное бдение на стенке под вершиной. В горах Присыпко бывал цепок, по отвесам лазил проворно, легко, несмотря на чуть полноватое свое тело, — выручали мощные руки, хорошая подготовка, а также ясная голова и природная лихость. Присыпко в любую, даже трудную, склочную альпгруппу, где каждый был по меньшей мере королем (а два короля, не говоря уже о всех, — это перебор в коллективе, тут всегда будет пахнуть боевым дымом заряженного кремневого пистоле-Б та, духом яда, сваренного из полевой травы, растущей в африканской саванне, и чудиться звон схлестнувшихся в ударе шпаг), входил точно, без смазки, как патрон в ружейный ствол. Разводил в разные стороны королей, утихомиривал страсти, кремневые пистолеты изымал из обращения, штофы с ядом разбивал о камни.
У Присыпко в группе был тезка, тоже Владимир — Студенцов, — красивый мужик, из тех, в ком порода видна невооруженным глазом, прямо-таки киногерой с мосфильмовской рекламы. Такие ребята виноваты бывают, когда в девчоночьем люде случается мор — сохнут девки при виде подобных молодцов, падают ниц, погубленные тоской и страстью, а студенцовы на них — ноль внимания. Студенцов, как и Присыпко, тоже до сих пор в холостяках ходил, тревожа девчонок своим существованием. Он был легок, даже изящен в движениях, что придавало всему его облику какую-то барскую леность, подчеркивало некую дворянскую исключительность, высокое происхождение, хотя все предки Студенцова до четвертого колена были рабочими, жили в Москве на Зацепе, творили чудеса на токарных станках, были извозчиками и кожемяками, лудильщиками и ткачами. Один только из них удосужился — выдвинулся, зарабатывая себе на хлеб по купеческой части, — стал старшим приказчиком в лавке. Но откуда же тогда этот мужественный, строгий дворянский облик, где его позаимствовал Володя Студенцов? Возможно, виноваты были студенцовские женщины — кто-нибудь из них сладкий грех на душу взял, не устояв перед чарами какого-нибудь лихого гвардейского офицера, владельца собственного выезда и дома с колоннами. Впрочем, об этом уже никто никогда не узнает.
Четвертым в группе был Игорь Манекин — человек новый, ранее с ними в горы не ходивший. Дело в том, что в тарасовской группе освободилось место — заболел связчик и не смог пойти в горы — и это место надо было обязательно заполнить, Манекина в их группе никто не знал, в том числе и Тарасов, в походах они его не встречали, но Манекин был с головы до ног увешан медалями, жетонами, спортивными знаками и значками, имел полпортфеля почетных грамот и дипломов, да потом за него так настойчиво просил председатель общества, что Тарасов не выдержал, изменил своему правилу не связываться с незнакомыми альпинистами, дал «добро» на включение Манекина в группу. Группа их шла брать новую, еще никем не взятую вершину, «пупырь» высотою в шесть с половиной тысяч метров. Внешность Игорь Манекин имел аккуратную, в горах регулярно брился, что там почти никто не делает — все ходят колючие, ободранные, заросшие, бороду не бреют не потому, что некогда, хотя и это тоже имеет место, а по другой причине — борода предохраняет лицо от обжигающе-резких лучей солнца, совершенно безжалостных в горах, обращающих альпинистские носы за какие-нибудь три дня в очищенные бананы. Потом банан приходится чистить еще раз и еще — и так примерно четырежды, пока от носа не останется одна голяшка. Спасение приходит лишь в час свидания с Большой землей. Вторая причина, по которой альпинисты не бреются в горах, — борода хорошо греет в морозы, которые по ночам на Памире случаются будь здоров какие! — под минус тридцать, особенно в конце августа — начале сентября — по ночам от студи все звенит, стекленеет, в хрусталь превращается — и камни морен, и вода, и звезды, и снег, и полотно палаток.
Когда брали вершину, Манекина прихватила горная болезнь — памирские таджики называют ее тутуком, — пришлось разрушить связки (они шли двумя связками по два человека), спустить Игоря вниз, на площадку. Там разбили небольшой лагерь-привал, оставили Манекину продукты на несколько дней, керогаз, палатку, сами же вновь образовали связку, теперь, уже общую, хотя общие связки никто из них не любил, одну на троих, и снова пошли наверх — «пупырь» надо было во что бы то ни стало взять, присвоить ему имя и под салют ракетницы отметить тот самый долгожданный миг победы, к которому они готовились целый год. Земное занятие у Манекина было интеллигентным, внушающим тихую святость и уважение — он работал редактором в издательстве, был знаком со многими знаменитыми писателями, уважаемыми людьми, оттого, наверное, председатель общества так долго и настойчиво уговаривал Тарасова включить его в группу. И второе — отец у него, поговаривали, занимал высокую должность то ли в спорткомитете, то ли в Госплане, то ли в министерстве легкой промышленности — в общем, был человеком со связями. Если бы не уговоры, Тарасов ни за что бы не взял Игоря в группу — значки и грамоты на Тарасова не действовали, у него своих наград было предостаточно, а устроил бы Манекину проверку, понял бы что к чему и отсеял, как легкую ненужную полову, всегда сопутствующую зерну, тяжелому и полновесному, из которого хлеб пекут. Хлеб, а не пыль.
В результате им пришлось ковыряться не только с «пупырем», а и с Манекиным.
Взяв вершину, они спустились вниз, к Манекину, который неистовствовал, буквально лютовал в лагере, впав в больную одурь, затем тащили его на расстеленном полотне палатки через весь Большой лед, хотя можно было оставить на зимовку в верховьях ледника, на гидрометстанции, с ребятами, которые там зимовали, тащили все тяжелые сорок километров, через трещины и арбузные ломти морены, оберегая от ушибов, перенося на себе через опасные участки — иногда ползком, иногда на четвереньках, дыша на красные помороженные руки, укрывая собой в гулкие студеные ночи, кормя с ложки, натыкаясь на просящий
