Птицы разлетелись по всему парку, ничего интересного для них уже не предвиделось. Остались только воробьи — и то потому, что им лень летать на далекие расстояния.
— А почему вы не извиняетесь перед публикой? Вы так любите это делать, — сказала Ольга довольно ехидным голосом.
— Р-разговорчики! — Шут (дядя Шура) усмехнулся, снял милицейскую фуражку, сел рядом с Ольгой. — Устал я за вами бегать. Иногда очень хочется мне, чтобы все было тихо, спокойно. Чтобы у всех была красивая личная жизнь.
— Тогда зачем вам эта милиционерская фуражка? Может, для страха?
— Для авторитета. Милиционер всегда прав — в этом смысл его должности. Ты заметила — старые милиционеры похожи на генералов. У них жизнь нелегкая. Нелегко человеку, который всегда прав. Конечно, если он это понял.
— Дядя Шура, у вас с собой нет чего-нибудь поесть, а? Я что-то есть захотела.
— Живешь, если есть просишь. Бутерброд с сыром.
— И вы, дядя Шура, поешьте. Я почему-то не умею есть в одиночестве.
Ольга разделила бутерброд пополам.
— Зачем, а? Зачем они мне не верят? — спросила она, набив рот. — Разве у меня на лбу написано, что я врунья?
— А разве написано, что ты правдивая?
— Шутите вы, — пробормотала Ольга. — Как же это можно не верить человеку, не зная его?
— А может быть, он мазурик.
— Да, но, может быть, он правдив, может быть, честен. Скажите, с чего мы должны начинать отношения?
— С доверия.
— Дядя Шура, а вы не писатель?
— Ты же знаешь, у меня другая работа.
— А может быть, вы пишете по ночам?.. Дядя Шура, если б вы были писателем…
Шут провел по своим волосам рукой, стали они у него серебристыми.
Он очки на нос надел и состарился.
— Ну?
— …и вам бы потребовалось вставить в книжку мерзавца, — уважительным голосом прошептала Ольга.
— Подлеца?
— Ага… — Ольгин голос задрожал. — Каким бы вы его сделали внешне?
— Я бы сделал его таким… пожалуй, немного усталым.
— Усталым?
— Ну да. У мерзавцев трудная жизнь.
— А внешне?
— Я бы сделал его остроумным. Если подлость не остроумна, она беспомощна. Я бы сделал его обходительным, энергичным и вежливым, кстати. Иначе его слишком легко было бы распознать.
— Я про внешность спрашивала.
— Это и есть внешность.
Они помолчали немного. Ольга дожевала бутерброд, стряхнула крошки с колен.
— Я бы не опоздала к началу занятий, — сказала она. — Но у нас на островах не было погоды. Пурга была. Самолеты не летали… Завтра я приду в школу. Учитель поставит меня у доски перед всеми ребятами. Расскажет им, кто я, откуда. А я буду смотреть в класс и буду видеть, как ребята перешептываются. Буду читать по губам слово «рыжая». Потом кто-нибудь самый смелый скажет громко: «Рыжая!» Класс засмеется. Учитель и я покраснеем, нам станет неловко за чужую глупость… Зачем, а? Почему так?
— Напрасно ты беспокоишься, — грустно сказал ей шут. — Ничего этого не случится. Ты ведь теперь не рыжая. Ты теперь черная.
Ольга провела рукой по волосам и бросилась к ступеням, которые уходили к реке.
— Куда ты? — крикнул шут, в этом крике его прозвучала тревога. Он быстро надел фуражку. — А ну, прекратить!
— Да я волосы вымою, — ответила Ольга снизу. — Пусть другие говорят, что они не рыжие. А я рыжая.
— На, возьми полотенце. — Шут достал из кармана полотенце, бросил его вниз и ушел.
Воробьи прилетели крошки клевать. Они разодрались, как водится. И, как водится, не успели попировать в свое удовольствие: к парапету подошли два бородатых парня с рюкзаками и подвесным мотором «Москва». Они сложили рюкзаки и мотор на траву возле кустов.
— Когда она обещала прийти? — спросил парень, у которого росла черная борода.
— В семь, — ответил другой, с бородкой разноцветной.
Парни уселись на парапет. Одежда у них потертая, будто прошагали они тысячу километров. Косынки на шее, как у туристов сейчас полагается, и шляпы на голове. Кроме всего прочего, была у парней гитара. Парни запели туристскую песню, подыгрывая себе на гитаре.
Спели.
Чернобородый увидел Ольгин свитер на камне.
— Кто-то свитер оставил. — Он взял свитер, помял его. — Шикарный свитер, где бы такой связать? Эй! — крикнул он. — Кто тут свитер оставил?
— Я, — ответила Ольга снизу. — Это мой свитер.
Парни перегнулись через гранит.
— Что ты там брязгаешься в нашей лодке? Не зачерпни воды.
Когда они обернулись, перед ними стоял гражданин в макинтоше. Макинтош переливался, менял окраску из зеленой в фиолетовую, как спинка жука-скарабея. И шарф и шляпа у гражданина были разноцветными и невпопад.
— Прекрасная осень, — сказал гражданин. — Люблю этот старинный парк. Поэзия… Извините, но я не понимаю: зачем вам, молодым людям, бороды? Зачем вам уродовать ваше лицо?
— Вы сегодня трехсотый, — сказал гражданину пестробородый парень.
— Не понимаю.
— Мало понять — важно почувствовать. Пока мы не отрастили бород, мы даже и не подозревали, как густо мир заселен парикмахерами. Вы как бреете, с мылом или без мыла?
— Да я сторонник прогресса.
Парни захохотали.
— Над чем смеетесь? — спросил гражданин протестующим голосом.
— Просто так.
— Для души.
— Просто так не смеются. Смеются всегда над чем-нибудь или над кем-нибудь. Над чем вы смеялись?
— Ну, просто так.
— Для души.
— Допустим. Но и просто так нельзя. Смех всегда подозрителен. — Гражданин оглядел себя, даже умудрился себе на спину поглядеть. — Ничего нет смешного.
— Конечно, — сказал ему парень с разноцветной растительностью. — Вы элегантны, как торшер.
Гражданин отпустил ему терпеливую вежливую улыбку.
— Я человек широких взглядов, но ведь существуют общие эстетические нормы. Зачем вам эта растительность на подбородке? Вы под кого? Под Сурикова или под Хемингуэя?
— Мы просто так.
— Для души.
— Своеобразие от недомыслия. Самобытность от неумения вести себя в обществе. А ведь еще Антон Павлович Чехов говорил на эту тему…
