Минувшие годы

мои энтузиасты, созидание — слово возвышенное, но созидание начинает человек с лопатой. Сегодня был заложен первый камень будущего города. Мне лично это очень увлекательно. Вот здесь, где мы стоим, пройдет проспект, и вместо этой отвратительной халупы мы воздвигнем дворец культуры. Сейчас пустыня нас одолевает. Справимся. Задуман план высадить молодой лес. Вырастим. Жизнь, как я понимаю, есть непрерывное осуществление мечты. Боречка (не теряя достоинства). Позвольте извиниться за необоснованно-нахальный разговор… лично за себя.

Черемисов. Ну, что там! Думаете, нас не стукнула действительность, когда впервые заявились? Еще как!

Верочка. Давайте тему закруглять. Валечка, какое у тебя сложилось мнение?

Валя. А ты, Верочка, будешь с лопатой работать?

Верочка (прилив веселья). Странный разговор, а как же теперь поступить? Мы были авангардом — и повернуть оглобли. Умрешь от одного позора.

Валя. Если весь коллектив, то я возьму эту лопату. (Скрывая прорывающуюся горечь, настойчиво.) Я буду делать кирпичи, я постараюсь, я себя заставлю делать их больше всех и лучше всех. И я прошу не опекать меня… «Ах, Валечка, ах, бедная…» ни слова больше.

Олег. Это серьезный разговор. Энтузиазм начинается с абсолютного нуля.

Алеша (Черемисову). Все исчерпано. Как бы нам практически начать обоснование?

Черемисов. Я уверен, народ уже давно перезнакомился, вас расхватают по палаткам, по землянкам, потеснятся… Устроитесь. Боречка. Созидание — это человек с лопатой. Я тоже присоединяюсь… Но все-таки… а перспективы?

Черемисов. Пятилетка. (Живо.) Но вот за что ручаюсь: люди из вас выйдут. Да. Новые характеры.

Алеша. Пошли.

Думающие, молча, они пожали руку Черемисову, ушли.

Черемисов (вслед). Люблю этот народ!.. Сегодня одну комсомолку посылаем в Ленинград учиться… (Задумчивость) Эх, молодые… молодой лес…

Чильдибай. Ты сам совсем не старый… ты тоже молодой.

Черемисов. За компанию с вами пройду.

Является Ксюша.

Ксюша. Кумыс покупаете, Дмитрий Григорьевич? Какая прелесть!

Черемисов. Нет, Ксюша, это аванс будущего мастера, моего ученика. Зовите своего американца, мы его угостим степным нектаром.

Ксюша. Какая прелесть! (Ушла.)

Черемисов. У нас, Чильдибай, проводы директора Кряжина в Москву, на большую должность. Пойдем, вина выпьем.

Чильдибай. Нет, товарищ Черемисов, не нужно. Там начальство, я робеть стану.

Ксюша возвращается с Купером.

Купер (входя). Thank you, thank you. I have tasted every drink in the world but I've never drunk camel's milk before.

Черемисов. Ксюша, переведите Куперу, что я ему представляю нашего молодого казахского металлурга. (Куперу.) Мистер Чильдибай. Мои цеховые кадры на старом заводе.

Купер. Glad to see you, so you are a son of the bible. Well, don't let that spoil you, young man. It's for you to show the way to modern mankind and to challenge the old civilisation.

Ксюша. Какая прелесть, вы послушайте!

Черемисов. Я понимаю с пятого на десятое…

Ксюша (переводит). «Вы сын библии», говорит мистер Купер и выражается в том смысле, что скоро вы, господа, бросите вызов старой цивилизации.

Черемисов. Вот, не угодно ли, древний напиток. Пьяного отрезвляет, трезвого пьянит.

Купер. I want to drink this ancient drink to the coming progress of the youngest and the strongest part of the mankind.

Ксюша. Сейчас он хочет выпить этот древний напиток за наступающий прогресс наиболее здоровой и молодой части человечества.

Черемисов. Чильдибай, ты понимаешь эти разговоры?

Чильдибай. Почему нет? Мы здоровый народ.

Черемисов. Мистер Купер — мужик демократичный. Он высоко ставит наш пятилетний план.

Чильдибай (повторяет). Это очень правильно. Мы здоровый народ. (Кланяется.) Будьте здоровы.

Купер. Good-bye. And now young lady let's go back, where we came from.

Купер и Ксюша удаляются в дом. Чильдибай уходит. Из дома выходят Кряжин, Миньяров, затем Месяцев.

Кряжин (продолжает). Я, Роман Кряжин, свое положение выстрадал и завоевал. Вот, например, пустыня, советская Аризона… Чья пустыня? Моя.

Миньяров. Не куражься, Роман, неинтересно.

Кряжин. Я куражусь, да… но как у Маяковского! Милиция моя! Хор-рошо! Улица моя! Хор-рошо! Дамочки все мои! Очень хор-рошо… и так далее.

Миньяров. Позволь, я помню, что про дамочек Маяковский не говорил, ибо это очень пошло.

Кряжин. Знал бы ты, Гаврил Федорович, до какой степени я рад, что, наконец, с тобой расстаюсь. Какой у нас год теперь? Тридцатый? Вот. С весны двадцать девятого года по нынешний день ты на мне ехал, как святой на верблюде.

Миньяров. Ехал — ладно, а почему святой?

Кряжин. До того ты какой-то не такой, что даже склоку с тобой устроить нет никакой возможности. Ты какой-то неуязвимый. Я человека с должностью не смешиваю. Люблю я тебя, Миньяров, но в должности — нет, не люблю. Даже шутку, и ту поправил. «Пошлость». Ведь ты мои мысли, совесть, душу мою, как резинкой на бумаге, подчищаешь.

Миньяров. «Люблю — не люблю» — несерьезный разговор, непартийный. И, если уж на прощанье подводить итоги, то скажу, что ты мне дорог своей энергической мужицкой хваткой. Ты большая сила, Кряжин. А я человека с должностью соединяю, ибо человек — это деятельность. Но смотри: без той резинки… без дружеской руки ты можешь в жизни такое написать, что потом и не сотрешь.

Кряжин. Не пугай. Я тринадцатый год в партии. (Горячась.)  И в жизнь вступил не на все готовое, как некоторые.

Черемисов (вызов). Скажи прямо, Роман Максимович, как я.

Кряжин. Не лезь в драку, пока не бьют. Что бы там между нами ни случилось, а ты