смерти мужа она, как свидетельствует Барант, 'переписала и собрала' заметки мужа по разным вопросам, зачастую набросанные карандашом {Pensees et reflexions morales et politiques du comte de Ficquelmont (Мысли и раздумья, нравственные и политические, графа Фикельмона). Paris, 1859, р. XXII.}. Возможно, что Барант не только составил биографический очерк Фикельмона, но и окончательно отредактировал эти записи. Однако, если бы Долли не разбиралась в их содержании, она не смогла бы выполнить своей части работы -- в конце жизни у Фикельмона почерк был крайне неразборчивый. Между тем второй раздел книги целиком посвящен философии (о системе Гельвеция, об эклектизме и т. д.). Что касается религиозно- философских вопросов, то петербургский дневник, несомненно, свидетельствует о том, что в духовной жизни Дарьи Федоровны они занимали большое место.
VI
Да, очень незаурядным человеком была Долли Фикельмон, но не будем чересчур отяжелять умными разговорами и умными книгами прелестный образ 'посланницы богов -- посланницы австрийской', как назвал ее Вяземский. Она была, конечно, много умнее и образованнее большинства дам петербургского большого света, но никак нельзя применить к ней пушкинские стихи: Не дай мне бог сойтись на бале Иль при разъезде на крыльце С семинаристом в желтой шале Иль с академиком в чепце! Несмотря на грустный порой строй мыслей, характер у Фикельмон -- особенно в молодости -- был очень жизнерадостный. Веселиться она любила и умела. В тридцатых годах светская жизнь в Петербурге была очень интенсивной. Читая мемуары и дневники современников, порой удивляешься, как только у них хватало сил ездить без конца на балы, рауты, приемы, а днем еще делать бесчисленные визиты. Только в 1831 году уход всей гвардии на польскую войну и, в особенности, холерная волна, докатившаяся до столицы в половине июня этого года, на много месяцев прервали светские развлечения. Наконец, 6 октября на Марсовом поле было отслужено 'благодарственное молебствие' по случаю окончания войны в Польше. В конце октября балы возобновились. Само собой разумеется, что в развлечениях высшего общества дипломатический корпус принимал участие. Знатные русские семьи (правда, не все) издавна любили принимать иностранцев. Нередки были и официальные приемы и балы во дворцах у царя и великих князей. Австрийского посла с женой приглашали и на интимные вечера царской семьи. Это считалось большой честью, и ее удостаивались очень немногие дипломаты. Долли с несомненным интересом относилась к светским визитам, пока не начала страдать постоянными жестокими головными болями. За границей, когда ее заболевание утихло, Дарья Федоровна снова надолго оказалась, подобно Александре Осиповне Смирновой-Россет, 'в тревоге пестрой и бесплодной большого света и двора' -- на этот раз австрийского. В поздних письмах Фикельмон, как и в петербургском дневнике, светская жизнь занимает, на мой взгляд, утомительно много места. Как проходил венецианский закат жизни графини, мы не знаем... В Петербурге больше всего балов бывало на святках {Время между праздниками рождества и крещения (от 25 декабря до 6 января ст. ст.).}и на масленице. Опубликованная часть дневника Долли позволяет установить некоторые цифры 'бальной статистики'. Возьмем для примера 1830 год, когда светскую жизнь ничто не нарушало. С 11 января по 16 февраля (36 дней) Фикельмон упоминает о 15 балах, на которых она присутствовала. Раньше трех часов ночи они не кончались, а некоторые продолжались и до шестого часа утра. Танцевали, можно сказать, не щадя сил. Сохранилось, например, письмо фрейлины Анны Сергеевны Шереметевой {Архив села Михайловского, т. II, вып. I. СПб., 1902, с. 33--34.}, в котором она сообщает, что на балу в министерстве уделов 5 марта 1834 года танцевали следующие танцы: 2 мазурки, 3 вальса, 12 кадрилей (!), 1 галоп, 1 'буря', 1 попурри, 1 гросфатер (всего 21 танец). В дневнике, опубликованная часть которого, не забудем, охватывает всего два с половиной года, графиня Фикельмон описывает множество балов, но большинство этих описаний для нас сейчас неинтересно. Остановимся все же на нескольких -- ведь на таких же балах, порой весьма скучных, порой веселых и оживленных, по двойной своей обязанности -- мужа прелестной жены и камер-юнкера двора его величества -- бывал несколько позднее и Пушкин. Для одного из них он, как известно, написал своего 'Циклопа', короткое стихотворение, которое графиня Екатерина Тизенгаузен продекламировала в Аничковом дворце у великой княгини Елены Павловны 4 января 1830 года {Письма к Хитрово, с. 40--46.}. Сам поэт там не был, не была из-за австрийского придворного траура и Фикельмон. Очевидно, со слов сестры она так описывает 8 января это довольно странное действо, в котором пришлось принять участие и И. А. Крылову, изображавшему музу Талию: 'Здесь принц Альберт Прусский, младший сын короля {Брат императрицы Александры Федоровны.} <...> Несколько дней тому назад был устроен для императрицы сюрприз, который очень удался,-- это был род шуточного маскарада; весь Олимп в карикатуре, женщины представляли богов, мужчины -- богинь. Граф Лаваль, старый, замечательно безобразный и сильно подслеповатый {Однако мы знаем портрет Лаваля, нарисованный Пушкиным, на котором граф выглядит вполне благообразным. Портрет воспроизведен в кн. : М. А. Цявловский. Л. Б. Mодзалевский Т. Г. Зенгер-Цявловская. Рукою Пушкина. М.--Л., 1935.}, был Грацией вместе с Анатолием Демидовым и Никитой Волконским. Станислав Потоцкий, громадного роста и ширины, изображал Диану; князь Юсупов, весьма некрасивый, фигурировал в качестве Венеры. Женщины все были хорошенькие: Екатерина в виде Циклопа, Аннет Толстая -- Нептуна, обе очаровательные. Великая княгиня в виде Урании танцевала менуэт с Моденом -- Большой Медведицей {По-французски Grand Ours -- Большой Медведь.}. Я видела многие костюмы у Модена, где собирались участвовавшие'. Иногда на балах разыгрывались целые сцены, требовавшие сложной подготовки. Такие репетиции, вероятно, проходили весело. 4 февраля 1830 года Долли записывает: 'Утром я была у императрицы по поводу приготовления костюмов для костюмированного бала 14. Она хотела, чтобы я участвовала в ее кадрили, заимствованной из оперы Фердинанд Кортец' {Опера Джовани Спонтини.}. Этот бал у министра двора князя П. М. Волконского состоялся через десять дней -- 14 февраля. Сначала выступило полтора десятка 'розовых и белых летучих мышей' в масках -- в том числе императрица и графиня Фикельмон. Затем в одном из салонов собрались все участники оперной кадрили, надо думать, тщательно разученной. Подождав, пока 'мыши' с императрицей во главе переодевались, они торжественным кортежем вошли в зал: Монтезума -- обер- церемониймейстер граф Станислав Потоцкий, его дочь -- императрица, Фердинанд Кортец -- принц Альберт и т. д. и т. д. Замыкали процессию жрицы Солнца, среди них -- Долли, ее сестра и пятнадцатилетняя москвичка Ольга Булгакова, которая в этот вечер необычайно понравилась царю. Николай I велел ей снять маску; девочку отправили домой переодеться, и затем император и один из великих князей с ней танцевали. Дарья Федоровна по этому поводу замечает: 'Здесь контрасты во всем, но контрасты столь поразительные, что иногда действительно не знаешь, не грезишь ли ты. Наряду с этикетом и чопорностью порой видишь такую большую, такую полную непринужденность и такой моментальный эффект, что ничего нельзя предусмотреть. Это царство молодости и первых импульсов'. Как видим, Дарья Федоровна Фикельмон в 1830 году далеко не та увлекающаяся юная супруга австрийского посла, какой она была семь лет тому назад. Прошло еще три года. Масленица 1833 года. Все по-прежнему, все то же самое. П. А. Вяземский пишет А. И. Тургеневу: '... вот и блинная неделя, и мы с бала на бал катимся как по маслу' {Остафьевский архив кн. Вяземских, т. III, с. 219.}. 6 февраля в австрийском посольстве состоялся бал, на котором присутствовала царская фамилия. Два дня спустя графиня на маскараде все у того же министра двора князя П. М. Волконского танцевала вместе с другими дамами кадриль в костюмах XVIII века. На следующий день, 9 февраля, К. Я. Булгаков сообщает брату: 'Как тебе описать вчерашний праздник? Я право не знаю; но ты возьми 'Тысячу и одну ночь', прочитай 'la lampe merveilleuse' {Волшебную лампу (франц.).}, и что там описано, так сказать, во сне, то мы видели у князя Волконского наяву' {'Русский архив', 1904, кн. I, с. 246.}. П. А. Вяземский пишет тому же адресату (А. Я. Булгакову) проще, но выразительнее: 'Вчерашний маскарад был великолепный, блестящий, разнообразный, жаркий, душный, восхитительный, томительный, продолжительный <...> Старофранцузский кадриль графини Фикельмон был также очень хорош, совершенно в духе того времени, и мог дать понятие, как деды влюблялись в наших бабушек с пудрою, мушками, фижмами и проч. Очень хороши были в этом кадриле сама графиня Долли и Толстая, фрейлина великой княгини. Бал продолжался до шестого часа <...>' {П. П. Вяземский. А. С. Пушкин по документам Остафьевского архива и личным воспоминаниям.-- 'Русский архив', 1884, кн. I, с. 422.}. Маскарады, где можно вволю посмеяться, пофлиртовать, поинтриговать знакомых и незнакомых, Долли Фикельмон особенно любила, как любили их и многие другие. Однако в 'свете' все друг друга знали, постоянно встречались и, несмотря на всяческие ухищрения -- измененные жесты, умение говорить не своим голосом, на что Дарья Федоровна была,
