Раевский Николай Алексеевич. Портреты заговорили

Екатерина чувствует себя довольно хорошо и не утомлена после вчерашнего. Я говею и оплакиваю свои грехи, это значит, что до понедельника я не принадлежу здешнему миру. Но, в качестве доброго соседа, вы всегда можете постучаться в мою дверь,-- быть может, она для вас и откроется.

Долли'.

Попытаемся установить, когда же была послана эта приятельская записка. Записка тем более показательна, что говение, предшествовавшее исповеди и причащению,-- важный религиозный акт. Как видно из дневника графини, в семье Хитрово-Фикельмон говели дважды в году -- на страстной неделе (последняя неделя великого поста) и перед рождеством (25 декабря). В 1830 году пасха была 6 апреля. Фикельмон вместе с матерью и сестрой причащалась в страстной четверг (3 апреля). Трудно предположить, чтобы, познакомившись с Вяземским 14 марта этого года, Долли уже через 2--3 недели послала ему такую доверительную записку. В ней, кроме того, есть вопрос о состоянии больной ноги князя, а несчастный случай с ним произошел 4 июня 1830 года. Нога, сильно, ушибленная при падении экипажа, долго давала о себе знать. Рождество этого года и весь следующий, 1831, год Вяземский провел в Москве. Судя по тону записки, она адресована Петру Андреевичу до переезда в Петербург его жены (октябрь 1832 года). С большой вероятностью ее можно датировать последней великопостной неделей 1832 года (4--9 апреля). Вяземский в это время жил на Моховой улице (ныне Моховая, 41) недалеко от дома Салтыковых. Рискуя утомить читателя, я привел это довольно длинное рассуждение как пример розысков, которые приходится производить, чтобы, по возможности, установить даты записок Долли. Об отношениях Вяземского с сестрой Дарьи Федоровны, Екатериной Федоровной Тизенгаузен, мы знаем мало, но знакомство с ней Петра Андреевича, можно думать, вскоре также перешло в довольно тесную дружбу. В письме без даты {Звенья, VI, с. 251.}, которое комментатор М. С. Боровкова-Майкова относит к маю 1830 года, Вяземский спрашивает жену: 'Есть ли у тебя два браслета одесские? В таком случае, подари мне один, но без золотой оправы, a in naturalibus {В природном виде (лат.).}. Я хочу подарить его г-же Тизенгаузен, сестре Фикельмон и дочери Елизы. Не бойся, он не будет на руке соперницы. Я совершенно не влюблен в нее, но она милая и умная девица и в летах довольно зрелых' {Напомним, что Е. Ф. Тизенгаузен родилась в 1803 году.}. Таким образом, к этому времени, т. е. в мае 1830 года, Вяземский знает Екатерину уже настолько, что может себе позволить сделать ей подарок-сувенир {Светские обычаи в России, как и всюду, с течением времени менялись. Лет сорок спустя в том кругу, к которому принадлежали Тизенгаузен и Вяземский (да и в гораздо более скромных семьях), такого рода подарки можно было делать лишь близким родственницам. Подношения прочим дамам и барышням обычно ограничивались цветами и конфетами.}. 6 июня 1832 года он упоминает о болезни Тизенгаузен, а 2 июля того же года пишет жене: {Звенья, IX, с. 406.} 'Часто бываю по вечерам у Долли. Они все довольно напуганы нездоровьем Екатерины Тизенгаузен. У нее кашель упорный, боль в боку и под сердцем, все это продолжается ужо около двух месяцев, если неболее. Мать и две дочери образуют точно одну душу, и страх разрыва, если не вечного, то, по крайней мере, временного, отъездом в чужие края матери с больной дочерью расстраивает их спокойствие и единство {Поездка за границу не состоялась, так как Е. Ф. Тизенгаузен через некоторое время выздоровела. Она дожила до глубокой старости и умерла 85 лет.}. Можно простить Елизе многие проказы за любовь, почтительность и привязанность, которые она сумела в дочерях своих поселить к себе, и за согласие, которым она связала семейство свое. Без нравственной доброты не сделаешь этого'. Вероятно, к этому же тревожному времени относится одна из записок Остафьевского архива: 'Мама больна и лежит в постели, Екатерина нездорова, а я их сиделка. Все трое мы просим вас, дорогой друг {Следует иметь в виду, что такие обращения, как 'дорогой друг', 'дорогой Вяземский' и т. п., по-французски звучат значительно менее интимно, чем по-русски; cher можно перевести как 'любезный'.}, прийти немного нас развеселить сегодня вечером к маме -- но не очень поздно!

Долли Ф'.

Сохранилась в этом архиве и шутливая записка Долли, которая лишний раз свидетельствует о том, что Петр Андреевич вполне свой в дружеском родственном кружке, собиравшемся в особняке Салтыковых: 'Мой дорогой Вяземский, хотя вы -- гадкое чудовище без всякой доброты ко мне, я приглашаю вас прийти к нам завтра вечером, если вы хотите зараз повидать всех моих кузин {Кузинами Дарья Федоровна именует не только своих двоюродных сестер, но и троюродных, которых у нее в Петербурге было несколько. Из двоюродных она была наиболее близка с племянницами отца -- Аделаидой Павловной Тизенгаузен, в замужестве Штакельберг (1807--1833) и ее сестрой Еленой Павловной (Лили), в замужестве Захаржевской (1804--1889). Нередко она упоминает и о племяннице матери Анне Матвеевне Толстой (1809--1897), в 1838 году вышедшей замуж за князя Леонида Михайловича Голицына. Можно пожалеть о том, что старушки Захаржевская и Голицына, вероятно, встречавшиеся у Фикельмон с Пушкиным и прожившие очень долго, по-видимому, остались неизвестными своим современникам- пушкинистам.}. Вы видите, что я рассчитываю на них, а не на себя, чтобы вы набрались храбрости и пожертвовали мне немного времени.

Понедельник'

Эта записка, вероятно, также относится к 1830 или 1832 году и, во всяком случае, послана при жизни Адели Штакельберг, скончавшейся, как мы знаем, 29 ноября 1833 года. В Остафьевском архиве хранится единственная записка Екатерины Тизенгаузен к Вяземскому. Прочесть ее было нелегко, так как размашистый почерк сестры Фикельмон очень своеобразен: 'Графиня Тизенгаузен, по мнению князя Вяземского, довольно хорошенькая, надеясь (надеется? -- Н. Р.) {На фотокопии ясно читается слово 'esperant' ('надеясь'), но, вероятно, это описка Тизенгаузен. Следовало бы 'espere' ('надеется').}, что, несмотря на эти новые узы, князь остается для наших кузин другом, повесой взбалмошным и любезным и в особенности что мы будем его видеть повсюду каждый день. Напишите нам, дорогой князь, вы как-то на днях были нездоровы и вчера вас не видели в театре. Мама мне поручила вам сказать, что у нас [ложа] номер 3, и мы надеемся, что вы там сегодня будете.

Екатерина Тизенгаузен'.

Судя по довольно официальному обращению и подписи графини, вряд ли она писала Вяземскому сколько-нибудь часто, но это не исключает их близкого знакомства. Иначе трудно объяснить, как Тизенгаузен решилась назвать взбалмошным 'повесой' (mauvais gareon) сорокалетнего отца четверых детей, камергера царского двора и т. д. 'Новые узы' к тому же, вероятно, являются намеком на предстоящий в ближайшее время приезд жены Вяземского, Веры Федоровны, с детьми. Такой намек был бы, конечно, бестактностью, не будь у автора письма дружеских отношений с адресатом. Об этом же свидетельствует и кокетливое упоминание о своей внешности -- мы знаем, что Екатерина Тизенгаузен действительно была очень красива. Перейдем теперь к наиболее интересной части 'переписки друзей' -- серии писем Фикельмон и Вяземского, которыми они обменялись во время шестнадцатимесячного пребывания Петра Андреевича в Москве в 1830 и 1831 гг. Чиновник по особым поручениям при министре финансов коллежский советник князь Вяземский был командирован туда для устройства выставки. Эти долгие месяцы были сложным и трудным для России периодом, главными событиями которого явились польское восстание и жестокая эпидемия холеры, сопровождавшаяся народными возмущениями. Естественно, что в письмах мы находим немало откликов на государственные и личные тревоги тех волнующих дней. Очень большое место занимают в них личные отношения графини и князя. Нельзя забывать, что пишут друг другу люди, вообще настроенные весьма романтически. Пишут они, кроме того, в период самого расцвета романтизма, и это, несомненно, придает взаимным излияниям большого поэта и любящей литературу молодой женщины очень далекий от нашего реалистического времени характер. Обсуждать подробно в рамках этой книги письма Фикельмон и Вяземского в хронологическом порядке мы не можем -- это потребовало бы очень многих страниц. Поступим поэтому иначе -- наметим основные линии переписки и, излагая их, извлечем из текста писем лишь то, что представляется наиболее существенным. Все, что так или иначе касается общего друга обоих корреспондентов -- Пушкина, для единства изложения я переношу в следующий очерк. Начнем с личных отношений Фикельмон и Вяземского' которым, как уже было сказано, в их переписке посвящено немало страниц. Два первых письма, посланных Вяземским из Москвы, Е. М. Хитрово от 2 сентября 1830 года и Д. Ф. Фикельмон, по-видимому, отправленное в начале октября, пока остаются неизвестными {Возможно также, что Вяземский писал матери и дочери непосредственно после приезда в Москву (14 августа), но сведений об этом нет.}. 11 октября 1830 года Долли пишет: 'Дорогой князь, ваше письмо пришло, как нарочно, чтобы успокоить нас на ваш счет. Мы с беспокойством думали о том, что с вами среди этой cholera morbus. Не было бы ли много лучше остаться в Петербурге и вызвать сюда всех, кого вы