Просидели до темноты.
Ночи у нас тихие — слышно, как брёвна потрескивают в стенах, остывая; как коровы жуют жвачку, а куры на шестах чешутся. Слышно, как далеко-далеко гудит паровоз, будто тонкой петлей стягивает сердце, и замирает оно от того крика. Я даже песни сочинять стал:
В этот вечер в садах было всё спокойно и в следующий тоже. Зато на третий вечер слышим, раздвигаются в плетне прутья и кто-то нас тихо кличет:
— Эй!..
Мальчишка, Игорёк, совсем маленький, сын колхозного конюха, просунул голову в Уланов сад, шепчет:
— Эй!.. Бежим, я Алфреда углядел.
Мы через плетень, как козлы, — одним махом.
Игорёк бежит между нами. Шуршит что-то. Нам некогда слушать. Стёпка от нетерпения подхватил его на закорки. Пролезли мы через Игорьков двор к проулку. Игорёк доску в заборе отодвинул, показывает.
— Вот он, Алфред, глядите.
Нам в щёлку виден весь проулок. Луна светит. Возле плетня в тени притаился Алфред, стоит тихо. А сад-то… Стёпкин. Стёпка кулаки сжал.
— Выжидает, гадюка… Беги зови ребят.
Скоро в Игорьковом дворе собралась толпа. Стоим ждём, когда Алфред в сад полезет. Некоторые даже приговаривают:
— Ну полезай же ты, Алфред несчастный.
И вдруг через забор из сада кто-то спрыгнул.
— Любка?
Так и есть — она. Вытащила из-за пазухи яблоко и протянула Алфреду.
Алфред прислонился к плетню, жрёт яблоко и что-то шепчет Любке и хихикает.
И тут мы все сразу через забор, чуть им не на головы.
— Стойте, голубчики!
Алфред уронил яблоко, глазами туда, сюда. Мы стоим плотно — не удерёшь!
Стёпка взял Алфреда за горло.
— Ты у деда Улана яблоню сломал?..
Стёпка выругался и оглянулся на Любку, забормотал что-то: неловко ему стало за свою брань.
И я смотрю на Любку. В темноте все люди кажутся бледными. А Любкино лицо сейчас белее зубов. Платье у неё перетянуто пояском. За пазухой яблоки.
Стёпка ещё раз тряхнул Алфреда:
— Говори, ты у деда Улана яблоню потравил?
— Ничего я не знаю, — пробормотал Алфред. — Я не вор. Я не лазаю по садам!
Стёпка поднял руку, чтобы ударить. Алфред вцепился в его кулак.
— А за что ты меня хочешь бить? Ты Любку бей. Она к деду Улану лазала. И сюда тоже ведь она… — Алфред метнулся к Любке, рванул её за поясок.
Яблоки посыпались к Любкиным ногам, будто ветку тряхнули. Большие яблоки, отборные.
— Что же ты её не ударишь? — сказал Алфред. Он обвёл нас глазами, подмигивая и кривя рот. — Эй, вы, я знаю, почему он Любку не бьёт. Он…
— Эх… — Стёпка ударил, и Алфред ткнулся носом прямо в эти яблоки.
Я подошёл к Любке.
— Ты зачем на яблоню лазаешь? Ведь договаривались.
— А тебе что? — сказала она глухо. — Бейте…
Любка стояла не двигаясь, даже пояска не подняла.
Гурька подошёл к ней.
— Думаешь, любоваться тобой будем? Пришла пора…
И тут Стёпка бросился к Любке. Он побледнел сильнее, чем она, поднял кулаки, готовый подраться с нами.
— Ага, — поднимаясь с земли и вытирая лицо, проверещал Алфред. — Он влюблён в эту Любку! Ха- ха!..
Любка молчала, потом едва слышно произнесла:
— Пустите меня.
Мы расступились. Я поднял Любкины туфли (они лежали в траве у плетня), сунул их ей в руку. Она взяла и пошла по проулку. Мы смотрели ей вслед. Любка будто почувствовала это. Обернулась.
— Ребята… — Она прижала к лицу белые носочки, заплакала.
Мы словно очнулись.
— Бей гада! — крикнул Гурька.
Что было дальше, вы уже знаете.
Вот и вся история. Хочу только добавить: с тех пор нет в нашей деревне слова обиднее, чем «алфред».
Сколько стоит долг
Земля здесь глухая. Скалы. Искалеченные морозом деревья жмутся друг к другу. Они не скрипят на ветру, не жалуются. Они молчаливы, упрямы и тверды. Полярное море расстилает в сопках мокрые паруса- туманы.
Льды. Ночь. Синий снег.
Люди с тоскливой душой не выдерживают здесь больше года. Сердце у них осклизнет от дождей, сморщится от мороза, от страха. Позабыв честь, позабыв товарищей, бегут они назад, к городам, где стены оклеены обоями в сто слоёв. Но речь пойдёт не о них. Речь пойдёт о весёлых парнях и девчатах. О хорошей погоде и мальчишке Павлухе.
Был конец мая. Ночь улетела к другому полюсу.
Шла домой дневная смена. Вечерняя спешила к рабочим местам. В столовой посёлка толпились любители гуляшей и бифштексов. Здешние жители никогда не жаловались на аппетит, и если услышишь от человека: «Я что-то есть не хочу», — значит, у него просто нет денег.
В красных уголках общежитий уже хрипели капризные радиолы. В белые ванны семейных квартир ударили кипячёные струи воды. Кто почитал сон за высшее благо, уже поглядывал на свою постель, готовясь, как здесь говорят, придавить подушку.
В этот час в посёлке появился мальчишка.
Его мохнатая шапка словно выскочила из собачьей драки и ещё не успела зализать ран. Ватник с жёлтым нерпичьим воротником в крапинку был застёгнут на четыре щербатые пуговицы от дамского пальто. Громадные рыбацкие сапоги-бахилы доходили мальчишке до самых пахов. Он будто оседлал их и ехал по грязи не спеша, доверив бахилам свою судьбу. Сырой клейкий ветер отполировал мальчишкины щёки до красного блеска.
В посёлке собственных мальчишек не было, если не считать, конечно, самых маленьких малышей, которые народились недавно у здешних молодожёнов. Эти ребятишки ещё и сами не знали, кто они — мальчики или девочки. То было известно лишь их родителям да нянечкам в яслях.
