дефицитную свинчиваем и на другую машину ставим — так вот и ездим.
— Здравствуйте, — сказала Наташа сухо. Поправила прическу, глядя в зеркало над умывальником, чтобы показать свое безразличие к происходящему.
Яков Ильич и Мария Степановна вскочили из-за стола.
— Моя дочка Наташа, — радостно сказал Яков Ильич.
«Поглупел, — подумала Наташа. — Будто она не знает, кто я. Ишь вырядилась, как купчиха. И почему таких шалей в продаже нет?..»
— Наташенька, — смутившись, сказала Мария Степановна. — Ах, как выросла! Ах, какая красавица!.. Не хочешь ли чаю с дороги, с вареньем малиновым?.. Ах, остыл, наверное. Я сейчас подогрею. — Мария Степановна с опаской поглядела на двухконфорочную бензиновую плиту. — У вас такая страшная техника…
Яков Ильич бросился плиту распаливать, приговаривая:
— Сейчас, дочка. Я макароны по-флотски сейчас разогрею. Остыли…
— Не беспокойтесь, — холодно сказала Наташа. — Мне ничего не нужно… Мне ничего не нужно, — повторила она. — И вообще…
— Что вообще? — тихо спросил Яков Ильич.
Не увидев в отцовских глазах даже отдаленного намека на ту, Петрушкину радость, Наташа, как говорят, констатировала: «Он всю жизнь притворялся, что любит меня».
— И вообще, я пойду погуляю, — сказала она.
Отнесла сумку в свою комнату, поклонилась многозначительно и вышла.
— Эх, дети… — услышала она, закрывая дверь. Это сказал отец.
Мария Степановна мягко запротестовала:
— Ничего, ничего. Она устала с дороги…
Наташе хотелось плакать. Тут еще кот Василий попался ей под ноги. Посмотрел на нее непочтительно, пренебрежительно, даже нагло и заорал:
— Умру — не забуду! — И полез на высокую березу.
Тут еще хулиган Витя — Консервная банка захохотал. Он сидел на заборе с громадной рогаткой, которую на Наташиных глазах зарядил зеленым яблоком, и в нее прицелился. Под забором в крапиве стояли гуси.
— Я тебе уши нарву! — погрозила Наташа.
Гуси загоготали, зашипели, двинулись на нее.
— Руки вверх! — сказал хулиган Витя. Но стрелять не стал, побил яблоко о забор и принялся из него сок высасывать, наверно, такой кислый, что у Наташи скулы свело и по всему организму прошла дрожь.
— Как тебя земля держит? — спросила Наташа.
— А я на заборе, — объяснил хулиган Витя.
Разноцветные дома поглядывали на Наташу с холмов и пригорков, а также угоров и косогоров. И сараи. И сараюшки. Они как бы приглашали ее зайти, заглянуть, приобщиться. Но она торопилась, одинокая и замкнутая в себе.
Наташа перешла мост, поднялась по тропинке на косогор, где росли сосны. Она хотела пойти на Девушкину гору, чтобы посидеть там и погрустить на скамейке, но почему-то раздумала и, прислонясь спиной к сосне, стала глядеть на реку.
«Наверно, меня хорошо видно с моста, — подумала она мимолетно. — Наверное, я в белых брюках и желтой блузке-безрукавке красиво смотрюсь возле сосны. Как у художника Дейнеки».
Чувствовала себя Наташа очень одиноко. Она бы ни за что не созналась, но чувство одиночества, этакой отринутости, доставляло ей щемящее наслаждение, — оно как бы поднимало ее над всем миром.
«Наверно, у той сосны я буду выглядеть еще эффектнее. Там мох серебристей и сама сосна ярче».
Река сверху казалась чернильно-синей. Мост розовым. Песок желтым в сиреневых тенях. Ольха была густо-зеленой, почти что черной. «Как у художника Гогена, — подумала Наташа. — Только орхидей не хватает. Да и откуда у нас орхидеи? Цветы у нас мелкие, даже не цветы, а нелепость. Одним словом, полевые». От этой мысли она почувствовала себя еще более одинокой. Приготовилась эффектно заплакать, запрокинув голову и глядя в небо, но тут услышала слова:
— Здравствуйте, милая барышня. Скажите, пожалуйста, как мне пройти на кладбище?
Наташа остроумно съязвила, сказав:
— Неужели вам уже приспела пора? — Повернулась, чтобы, окинув спрашивающего этаким уничтожающим взглядом, добавить: «Действительно, пора, мой друг, пора».
Перед ней стоял мусье Александр, который, если вы помните, приехал в Горбы на французском автомобиле.
— Извините, милая барышня, я хочу справиться, как мне пройти на кладбище.
Наташа сразу смекнула, что перед ней либо артист МХАТа, либо иностранец.
— Это вниз, — сказала она. — Потом снова вверх.
— Я понимаю, — мусье Александр согласно кивнул. — Здесь в Горбах все так — сначала вниз, потом вверх… Вы бы не согласились меня проводить?
Наташа почувствовала прилив благородной вежливости.
— Пожалуйста, — сказала она. — С большим удовольствием.
Мусье Александр не тронулся сразу, он еще постоял немного, глядя на реку, на желтый песок, розовый мост и густо-зеленые, почти черные кусты ольшаника, разросшиеся возле моста.
— Видите ли, — сказал он, сутулясь. — Чтобы постичь красоту, нужно своими глазами увидеть крупный бриллиант. Пусть даже на чужом пальце. Так говорит моя мама.
— Наверное, она права, — согласилась Наташа. — Я никогда не видела бриллиантов, ни крупных, ни мелких.
Мусье Александр посмотрел на нее странно и, как показалось Наташе, слегка насмешливо.
«Буржуй окаянный», — мысленно обругала его Наташа. Но идти по поселку и ловить на себе любопытные взгляды жителей Наташе было приятно. «Давайте, давайте, — говорила она про себя. — Сочините что-нибудь невероятное, сплетники толстопятые». В самом людном месте, возле универмага, Наташа, собрав все свои познания, сказала мусье Александру по-французски:
— Сегодня не жарко.
— Да, день чудесный, — ответил он ей. — Мне кажется, сегодня что-то произойдет.
На кладбище тесно стояли вязы, дубы и липы. Росла бузина, растение непременное в местах, означенных ушедшей жизнью. Березы на кладбище не росли: береза не любит крутой земли, а кладбище в Горбах по непонятной причине как бы катилось с отлогого косогора и самыми тяжелыми могилами упиралось в стену, сложенную из валунов и прошитую спекшимся за века известковым раствором, в который, как зерна, были вдавлены мелкие камушки. Если постоять на кладбище и внимательнее приглядеться, то возникает в голове другой образ, такой, что не скатывалось кладбище с крутого косогора, а, напротив, как и дома живых, с низкого места взбиралось наверх, освобождаясь по дороге от тяжкого камня плит и сени крестов, и утвердилось там легкими кровельными обелисками, простодушно красными, открытыми и бесхитростными. Затем кладбище снова сошло с вершины, как бы откатилось, и расцвело хитроумной вязью железных оградок, крашенных под серебро.
Мусье Александр ходил по заросшим дорожкам ближе к стене. Он держал в руках план, нарисованный на бумажке.
— Где-то здесь похоронена моя бабушка. Вы не знаете?
— Я не в курсе, — сказала Наташа.
Кладбище охватило ее тоской. Она попыталась представить себе образ мамы, но в ее воображении возникли балерина Уланова и старинная киноартистка Вера Холодная.
— Ага, вот она! — воскликнул мусье Александр. — Моя бабушка!
Он опустился на одно колено возле могилы, которая представляла собой тяжелую известняковую
