Говорят, глаза у людей, медленно умирающих, обесцвечиваются. У нее, как и у ее сына, глаза были синие и влажные.
— Простит, — сказал я. — Вы же хотели как лучше.
Она была очень худая, блокада не кончилась для нее. Оттолкнув мою руку, она закричала визгливым тихим криком:
— Я негодяйка! Нужно было Мурика вывезти. Он был один у меня родной. Эти девки меня и за нуль не считают. Я им не мать. Шлюхи они. Мурику я была мать. Ты приходи. Я на тебя буду смотреть. Я умереть хочу. К Мурику хочу…
Маратова сестра проводила меня на улицу.
— Смешно. До войны я была всего лишь невеста. У меня было два жениха — моряки. А сейчас, поди ты, старуха. Вдова двух несбывшихся капитанов.
— Да ладно тебе, — сказал я ей по-братски. — Все еще у тебя устроится.
— Детей не будет. — В глазах ее загорелся тот же огонь, что горел в глазах ее больной матери. Что- то жгло ее изнутри, какое-то удушающее безумство.
В Берлине, в Моабите, стояли мы в незначительном скверике, грелись на солнце, чего-то ждали. Слух прошел, что Гитлер удрал на подводной лодке то ли в Аргентину, то ли в Бразилию, в глушь. Но ведь кто-то подпишет капитуляцию — не может быть настоящей победы без протоколов и подписей.
От машины к машине ходил чужой капитан, очень чужой — не фронтовой, но бравый, красивый, как артист оперетты.
Подходит капитан к нам и говорит тихо:
— Разведчики, ну вы же парни широкие — душа нараспашку. Сделайте подарок генералу- стажеру.
— Интересное звание, — сказал Егор с большим удивлением. — Разве такие бывают?
— Бывают, — ответил ему капитан. — Вообще он генерал-лейтенант. Большой тыловой начальник. К вам приехал на стажировку.
— Какая же стажировка? Гитлер уже удрал на громадной подводной лодке черного цвета.
Капитан засмеялся, и был у него во рту зуб золотой.
— Тем более, разведчики. Нужно ему привезти домой хороший трофей.
— Конную статую кайзера с рейхстага, — сказал Егор. — Очень приличная статуя.
Капитан улыбается, в глазах штиль. Достает из планшета бумажку и подает мне, причем из пальцев не выпускает. На бумажке написано, что отделение разведчиков преподносит уважаемому генералу такому- то аккордеон «Хонер», и подпись: «Сержант А. Сивашкин».
Угадав, что текст я уже прочитал, капитан выдернул бумажку из моих рук, в кулак зажать я ее не успел.
— Хорошо бы расписаться всем. Красиво было бы, — сказал он. — Генерал вашу простую, от души, записку в рамочку и на стену. Он такой. Его маршалы посещают.
— Парни, — сказал я, — сволочь Сивашкин подарил от нас, от всех, гармонь товарищу генералу- стажеру. А вот товарищ капитан-стажер хочет наши подписи.
— Мы его убьем! — крикнул Писатель Пе.
— Но, но… — капитан побледнел слегка.
— Они не вас убьют — идиота Сивашкина, — объяснил я. — Кстати, где идиот Сивашкин?
— Его в штаб вызвали с аккордеоном, — сказал Егор.
Капитан построил скучное лицо.
— Значит, как я понял, подписей под дарственной не будет. Но это же не серьезно. Какие-нибудь другие воины подпишут. — Он улыбнулся ослепительно. Лицо его было как заголенный зад — такая насмешка над нами. Подчеркивал эту насмешку зуб золотой. А в светло-серых глазах ни единой тучки — прозрачный на всю глубину кристалл без зрачка. Мне почему-то показалось, что в мирной жизни капитан работал в цирке со львами — у львов вырваны когти, подпилены зубы до обнаженного нерва, львы едят только фарш и омлет.
Минут через пятнадцать мы втроем пришли в штаб: я, Егор и Писатель Пе. Взвод управления знал нас всех как облупленных. Мы объяснили, что нам к генералу, — он вызывал.
— Генерал угрюм. Ваш Сивашкин на него тоску нагнал классикой. Вы так втроем и пойдете?
— Как вызывал, так и пойдем.
Штаб бригады помещался в подвале, сухом и чистом, хорошо освещенном, оборудованном под бомбоубежище.
У задней стены на скамье сидел наш Анатолий Сивашкин с аккордеоном, играл «Полонез» Огинского. Очень виртуозно. И очень грустно — до слез. Он всегда утверждал, что «Полонезом» Огинского можно даже из кирпича слезу выжать.
За столом сидели два генерала. Один наш — генерал-майор, другой — чужой генерал-лейтенант. С ними начальник штаба. Кофе пили.
Я подошел к Анатолию, а он, почувствовав, за чем я иду, сбросил ремень с плеча, привстал и протянул мне аккордеон, причем глаза его готовы были пролиться мне в ладони. Я передал аккордеон Егору. Тот пошел к выходу, но там дорогу ему заслонил капитан-стажер. Егор оттолкнул капитана плечом вежливо и передал аккордеон Писателю Пе. Писатель Пе заскакал вверх по лестнице через две ступеньки. Автоматчики сгрудились на лестнице, загородив дорогу капитану-стажеру. К тому же Егор удержал его за руку со словами:
— Товарищ капитан, я хочу извиниться — я вас нечаянно плечом толкнул. Прошу простить. Давайте я вас почищу. Слегка испачкал… Я быстро…
Все это происходило от меня сбоку. Я видел боковым зрением. А прямо передо мной медленно вставал из-за стола генерал-лейтенант. Лицо у него было властное, победное, под маршала Жукова.
Я не дал ему и рта открыть, прокричал, вытянувшись в струну, по-уставному:
— Товарищ генерал-лейтенант, разрешите обратиться к товарищу генерал-майору!
Генерал-лейтенант то ли взял себя в руки, то ли вспомнил, что он тут стажер.
— Разрешаю, — сказал неласково.
— Товарищ генерал-майор, — проорал я, — разрешите забрать сержанта Сивашкина на задание по разведке минирования мостов в районе Шпандау!
— Разрешаю, — сказал наш генерал. — Что это ты тут устроил с аккордеоном?
И я уже тихим голосом, словно делюсь тайной, сказал:
— Извините — секрет. В роте разучивают музыкальный триумф к нашему святому Дню Победы. Торопятся. Говорят, Гитлер на подводной лодке в Аргентину удрал. Опустело логово.
— Забирай своего меланхолика — и марш! — скомандовал наш генерал и отвернулся в сторону, чтобы гость не прочел чего-то в его глазах. А начальник штаба, тот в пол смотрел.
Я отдал честь и, грохоча подошвами, пошел из подвала.
На рожах автоматчиков, радистов и телефонистов, даже на лицах их командиров я различил смущение, происходящее от удовольствия, только Сивашкин был красен, или ал, как мак.
На лестнице капитан-стажер сказал мне:
— Хам! Клоун! Колун!
Я откозырял ему.
— Разрешите с вами попрощаться, товарищ капитан-стажер.
Младший сержант Анатолий Сивашкин лопотал мне «спасибо». В машине он полез за аккордеоном, чтобы обтереть его фланелью и укутать в байковое одеяло. Аккордеона не было.
— Отдайте гармонь, — сказал он.
— А нету, — ответили ему. — Ты иди еще какую-нибудь дарственную подпиши.
— Подари стажеру мой парабеллум, — сказал Егор и вытащил из-за пазухи пистолет. — Смотри, какой страшненький. «Товарищу генералу-стажеру на память от Толика. С приветом». И подпись.
— Вы бы на моем месте тоже подписались бы. Когда генерал-лейтенант тебе улыбается. А у капитана глаза пустые, как будто из них все вылили. Подписали бы! — закричал Сивашкин.
— Я — нет, — сказал Егор. — Хватил бы аккордеоном об пол — и на губу. А может, и дальше…
— Я бы тоже не подписал, — заявил Писатель Пе. — Правда, аккордеон не разбил бы — жалко.
