целуют сестренок.
Немцы, казалось, перестали дышать. Но когда он это проделал в полном соответствии с болью своей стесненной души, они, не увидав в его поведении фальши, улыбнулись. В их улыбках не было одобрения, но уже была задумчивость.
Из-за стола в углу поднялся однорукий инвалид, подошел к Паше, в руке у него была рюмка зеленого ликера.
— Жизнь идет, — сказал он.
Паша встал, они чокнулись — Паша свекольным кофе — и выпили стоя.
В этот момент, как в театре, отворилась дверь — вошел патруль. Старший лейтенант и два автоматчика. Офицер подошел к Паше, спросил увольнительную. Паша подал.
— Вам увольнительную дали не для того, чтобы вы сидели в пивной.
— Мы кофе пьем, — ответил Паша.
Старший лейтенант посмотрел на испуганную Эльзе равнодушным усталым взглядом, даже не посмотрел, а как бы размазал ее.
— Доложите своему командиру, что я наложил на вас трое суток ареста.
— Слушаюсь, — сказал Паша.
Однорукий инвалид придвинулся к офицеру боком, как птица.
— Нехорошо, — сказал он. — Война нет. Жизнь! Цветы…
Старший лейтенант похлопал инвалида по плечу.
— Все правильно, — сказал он по-немецки. — Мы еще просто не знаем, как нужно вести себя в такой ситуации.
«Ну чего тут знать? — подумал Паша. — Ну чего тут знать?» — Ему стало весело.
— Товарищ старший лейтенант, разрешите допить кофе и проводить девушку до дому?
Старший лейтенант задумался. Автоматчики смотрели на него с нескрываемым интересом.
— Разрешаю, — наконец сказал он.
Паша щелкнул каблуками, чего сам от себя никак не ждал, сел и принялся небольшими глотками интеллигентно пить кофе, глядя на Эльзе и улыбаясь.
Про интеллигентность я с его слов пишу, хотя Паша это мог, была у него какая-то сдержанность в движениях и в выражении чувств.
В глазах у старшего лейтенанта и автоматчиков появилась тоска. Когда они выходили, лица их были суровы и слепы.
Это все, что Паша рассказал нам о девушке Эльзе. Больше он не рассказал ничего. Но начал он пропадать.
Тут и случилась наша охота.
Мертвый Егор лежал, улыбался. Он был охотник, мечтал об охоте, и на охоте умер. Косуля даже не убежала. Она смотрела на нас с холма, наклонив голову. Видимо, до сих пор бог оберегал ее для каких-то своих интриг.
И мы не знали, что наше положение было усугублено тем, что буквально за день до злополучной охоты Паша подал командиру роты рапорт: «Прошу полагать меня женатым…» Формулировку ему, матерясь и размахивая кулаками, подсказал старшина Зотов.
Когда Паша умер, мы с Писателем Пе уже больше месяца числились в музвзводе. Писатель Пе бухал на барабане, я пумкал на теноре — «эс-та-та… эс-та-та… па-па…»
После тихих похорон Егора нам совсем тоскливо стало в разведроте. Демобилизовались старики, пришла молодежь, которая, как мундирчик, надела на себя славу нашего подразделения и чувствовала себя в нем ловко, как в своем. Нам, увы, этот мундирчик жал.
И вот лежим мы с Писателем Пе на стадионе. Где военные остановились, там сразу: стадион, сортир и кухня. Мимо нас идет какой-то бледный, высокий незнакомый старшина.
— Это капельмейстер. Врубайся, — прошептал мне Писатель Пе и громко так: — Не знаю, не знаю. Симфонизм тебе не горох. Тебе бы только пальцы. Ты не прав. Я виртуозности не отрицаю, но тема и звучание должны развиваться вширь.
— А я чихал, — говорю я наобум. — Я полагаю музыку в себе. Она во мне всегда. Лишь смена ритмов. Я виртуоз…
И как это ловко у меня получилось. Незнакомый старшина остановился, как будто влетел лицом в паутину. Помахал руками перед носом, повернулся и говорит нам:
— Вы музыканты?
— А вы гуляйте, — отвечаем. — Мало ли кем мы были — может, даже кондитерами. Ауф вам видерзеен с большим приветом.
— Нет, — говорит. — Я серьезно. Я командир музвзвода.
Мы в смех — мол, не слышали о таком.
— Нет, — говорит. — Я не шучу. Теперь в подразделении есть музвзвод и я занимаюсь его доукомплектацией. Ищу музыкантов. Вы музыканты. Я слышал ваш разговор. Ваши фамилии.
Мы неохотно сообщаем. Ломаемся; мол, мы только еще учились в музучилище и школе при консерватории. Мол, где нам…
Но он уже пошел. Высокий и сухой. Он был репатриант, и музыкантов набрал из репатриированных ребят, преимущественно из западных областей. Ему с ними было легче чувствовать себя командиром. И кой черт внушил ему поверить нам. Но именно с этого момента началась его реальная жизнь, полная тревоги, забот и даже музыки — он был отличный трубач.
На следующий день нас вызвали к начальнику строевой части, майору Рубцову.
— Старшина-капельмейстер попросил перевести вас в музвзвод, — сказал майор. — Я не спрашиваю, как вы ему мозги закрутили. Я перевел. Но указал ему, чтобы ваших фамилий я от него больше не слышал. Я ему, конечно, дал понять, кто вы такие есть на самом деле, но он не понял. Пускай пеняет на себя.
— Пускай пеняет, — согласились мы с майором. — Он глупый.
— А вот ваш Перевесов!.. Штучка! — Майор положил перед нами рапорт Паши Сливухи: «Прошу полагать меня женатым…» — Ему я тоже намекал…
— Перевесова на губу! — закричали мы. — Или в тыл. В Сибирь! — Мы были совершенно искренне возмущены желанием Паши жениться на немке Ульхен. Умом мы понимаем, что такая житейская ситуация возможна. Но куда он ее повезет? К себе в деревню под соломенную крышу? В колхозе даже картошки не вдоволь. Или, скажем, в Ленинград в общагу, если ему удастся устроиться учеником-токарем или слесарем на какой-нибудь завод? Ну, а чтобы остаться здесь в Германии, у нее, наверно, и квартира есть, и работа Паше нашлась бы, — такое нам и в голову не приходило, о таком и язык-то повернуться не мог.
— Может, она беременная? — спросил майор.
— Не знаем, — сказали мы удрученно и тут же развеселились: — У нашего Паши дите будет — Адольф Павлович.
— Он же ваш друг, — урезонил нас майор. — Идите. Играйте музыку. — В интонациях его голоса мы уловили презрение к нам и сочувствие к Паше.
Старшина нашей роты уже получил предписание о нашем переводе в музвзвод.
— Очень рад с вами расстаться, — сказал он.
— Старшина, почему ты нас так не любишь?
— Нет, я люблю вас и так сильно люблю, что боюсь загреметь вместе с вами когда-нибудь под трибунал.
Мы обиделись. Мы были честные советские воины. Без склонности к воровству, мародерству, насилию и спекуляции — просто нам было скучно. Спидометр, запущенный в нас наступлением и победой, работал, но отсчитывал он уже не мили, а миллиметры. Ну не нравился нам наш бег на месте, и накапливающаяся в нас нервозность могла, конечно, толкнуть нас на поступки в высшей степени безрассудные.
— Я бы вас демобилизовал в первую очередь — как контуженых, — сказал старшина.
Мы поклали вещи в мешок, долго вертели в руках старую краснощекую хромку. Вместе с Толей Сивашкиным ушла гармонь, аккордеон «Хонер», старушка хромка осталась при нас.
— Взять хотите? — спросил старшина. — Берите. В музвзводе ей и место. А тут без вас писарь ее узаконит. Он себя демобилизует по состоянию здоровья, харя.
