«Пантагрюэлем» и Чеховым. Я Чехова тогда считал юмористом. Рабле и Сервантеса тоже.
Коля читал без устали. Он мог читать и разговаривать со мной, мог читать и не слышать ни радио, ни нашего с матерью разговора. Иногда он пел. Но когда запевал я, он тут же поднимал глаза от книги и просил: «Будь добр, заткнись».
— Но ведь радио тебе не мешает.
— По радио поют правильно. Ты же врешь, как у классной доски.
Как мы прекрасно жили! Коля ел мягкую булку, намазанную мастикой, которую мама приготовила ему от чахотки: масло, мед, кагор, алоэ. Я ел булку, намазанную маслом и посыпанную сахарным песком. Мы жили хорошо — Коля тоже работал и учился в вечерней школе. Тогда и появилась у нас падшая Изольда. Вернее, она появилась уже давно, совсем молоденькая, но потом она стала падшей, осквернив моего старшего брата.
В декабре, когда я пришел к ней получать зарплату и карточки, она позвала меня к себе в кассу, там у нее была печурка и охапка наколотых досок — похоже, от кузова бортовой машины. И табурет. Я сел.
— Погрейся, — сказала она очень тихо и без улыбки. Похоже, на улыбку у нее уже не было сил.
Когда я немного согрелся и приготовился задремать, она сказала, не высоко, но сильно взмахнув руками:
— Раньше, бывало, эта комната по щиколотку — все деньги. Шофера сдавали выручку. А я бросала, бросала на пол. Потом складывала их в пачки. — Изольда пододвинула ко мне ведомость. — Распишись здесь и здесь. — Она поставила карандашом птички против моей фамилии и фамилии слесаря Диконького.
— Ему отнести? — спросил я.
— Он умер. Возьмешь себе. Пригодятся. Расписывайся-то не своей фамилией.
Нет, она была все же падшая. Я не знал, что ей ответить, и ответил так:
— Коля бы этого не одобрил.
— Коля бы не одобрил. Он был совсем молодой. А мама твоя взяла бы. Она знала, что такое нужда, — как двух парней вырастить. Ты был очень здоровый, как бычок. Расписывайся — пригодятся.
Я расписался, и мой брат Коля как бы отдалился от меня. И «Галактика» Марата Дянкина потеряла возможную звезду. Она была сильно закопченная, эта «Галактика». На нее оседали дым печурки и копоть коптилки.
Я сидел дома, жег книги и рассматривал картинки Доре к «Дон Кихоту». Хотел сжечь. Но Рыцарь Печального образа был из блокады. Художник Доре все предвидел и нарисовал его ленинградцем. Но он не предвидел меня, сжигающего в печурке книги. Я хотел было оторвать обложки, хотел расчленить томик на тетрадки. Но Рыцарь ехал на Росинанте через мою комнату — это был Коля. За ним на осле поспешал Санчо Панса, зажав под мышкой жареного петуха. Санчо Панса был Марат Дянкин. Он был неправильный Санчо — он бы заслонил Колю от града камней.
Но надо ли было заслонять Рыцаря? Камень, брошенный в него, попадал в нас.
Как-то я увидел «Дон Кихота» у Коли в руках. Он его читал!
— Ты что? — сказал я. — Это же для детей. — Я был очень спортивный шестиклассник. Коля только что к нам пришел в хорошо отутюженном новеньком шерстяном костюме, с галстуком, мерцающим, как халцедон, и в белоснежной рубашке.
— Сними и повесь, — сказала ему мама. — Мне твои «кустюмы» отпаривать некогда.
Но она стала бы отпаривать их даже по ночам. Коля повесил костюм свой на плечики. Мама покрыла его ветхой простынкой, как зимние вещи. И все же надевать костюм она часто Колю просила. И любовалась своим сыном. И, наверно, вспоминала в такие минуты Фрама.
Однажды они пошли на танцы — мама выглядела очень молодо. Работа, иногда по две смены, не старила наших мам.
Коля вернулся с танцев с подбитым глазом. Какой-то мамин ухажер врезал ему от ревности.
— Чего же ты не сказала, что он тебе сын? — накинулся я на маму. Она подзатыльник мне не дала, чтобы я осадил, засмеялась неприятно, во весь голос.
— Да говорила, но он же, кобель, не поверил. Он думает, я и замужем не была, что я девица.
На следующий день этот «кобель» к нам пришел, здоровенный, яростно выбритый парнина с высоко стриженным затылком — под «бокс» и хрящеватыми чуткими ушами. Коле сказал «извините», маму назвал «Анна Гавриловна», а меня на лестницу вызвал.
— Слышь, пацан, не обманываете, она не сестра ваша?
— Да мама…
— А я свататься хотел. Ну, тогда извините. Что ж…
Рыжий летчик был младше матери на семь лет, а этот совсем на пятнадцать.
Вот и сидел Коля с синяком под глазом и читал «Дон Кихота».
— Это для всех, — сказал он. — Это как небо.
— Лев Толстой гениальнее.
— Может быть.
— Он тронутый.
— Тронутый, — согласился брат. У него были очень ясные глаза: если у меня они были как два маленьких серых булыжника, чуть в синеву, то у него, может быть, те же камни, но на дне веселого ручья. У него даже задумчивость была веселая, какая-то напевная.
— Он не был душевнобольным, — сказал Коля. — Но тронутым — безусловно. Смотри, как здорово: тронутый идальго въезжает в мир на своем Росинанте, и оказывается, что мир густо населен умалишенными. Пока тронутого Дона нет, общего сумасшествия не видно: всюду грязь — и все грязны. Художники говорят: чем больше грязи — тем больше связи. В жизни каждый цвет существует с добавкой «грязно»: грязно- голубой, грязно-зеленый, даже грязно-черный. А тут въезжает на Росинанте рыцарь ослепительно чистый. Тронутый в сторону чистоты. Ты понимаешь, что мы видим?
— Понимаю, — сказал я. Но сам я этого не видел, и мне в оправдание было лишь то, что сам я тогда «Дон Кихота» не читал — пробовал, но скуку от него не одолел.
Брат объяснил, что позже этот прием, но с обратным знаком, использовал Гоголь в «Мертвых душах», где мошенник Чичиков на фоне российских негодяев выглядит чуть ли не образцом благородства. Гашек использовал прием Сервантеса прямодушно: солдат Швейк у него тоже сумасшедший, даже со справкой. И на фоне нормального сумасшедшего армия Вильгельма выглядит толпой идиотов и воров. Остап Бендер у Ильфа и Петрова — тот же прием.
«Золотого теленка» я еще тоже не осилил, эта книга мне тоже казалась глупой и скучной. Брат знал о моих затруднениях — глаза его смеялись.
— Конечно, — говорил он. — Глупо сражаться с баранами, если это бараны. Но если это народ…
— А почему его каторжники побили? — спросил я заносчиво.
— Если ты каторжника освободил, это еще не значит, что он перестал быть убийцей и вором.
— Но злость берет, такой дурак, — сказал я.
— Ты помнишь клоунов — Белого и Рыжего? — спросил брат. — Тебе всегда, конечно, было жалко Белого? Дон Кихот и Санчо Панса — клоунская пара.
— Не заливай.
— Да нет, так оно и есть. Это еще одно чудо этой книги. Идеи Белого клоуна Дон Кихота столь высоки, что он не кажется нам шутом, но скорее святым. Дон Кихота посвятил в рыцари трактирщик. Они альтернативны.
— Что? — спросил я. Хотя мода на иностранные слова тогда была устойчивой, этого слова я не знал.
— Взаимоисключающи, — сказал Коля. — Рыцарь — альтернатива трактирщику. Санчо Панса — трактирщик. Но он сострадает Дон Кихоту, как всякий Рыжий клоун сострадает клоуну Белому. И сострадание это снимает взаимоисключаемость — они могут через сострадание друг к другу сосуществовать. Рыжий клоун знает, что без Белого клоуна людям не справиться с жизнью. Дон Кихот выше религии. Выше Христа. Но он смешон, и потому, слава Богу, люди ему не поклоняются, не городят вокруг него мораль. Смотри, фашисты ходят в церковь, молятся Христу, но Дон Кихота они сожгли на костре. Дон Кихот — разрушитель религий, и у него одна лишь молитва — Дева.
