солидол. Касторка.
В помещении оказалась еще одна дверь. За ней винтовая лестница. Туда хозяин пошел и все за ним потянулись. Скачков, когда жил в общежитии, мечтал поселиться на углу улицы Мира и Кировского проспекта в башне. Он бы сверху на всех смотрел, на всю суету. А это замысловатое помещение, скорее всего бывшее фотоателье с башней, каким-то образом досталось врачу. «Наверно, по блату, — подумал Скачков. — Все врачи блатники. Это раньше были врачи: доктор Чехов, профессор Бехтерев… Теперь улыбка — вазелин».
Скачков незаметно, как ему казалось, но цепко, это тоже казалось только ему, приглядывался к гостям доктора. Что-то странное было в них. Кроме улыбок. Что-то в спокойствии глаз.
«И эти его гости все блатные. Вот рыжая — завмаг, как пить дать». Поглядывая на высокую рыжую, Скачков гадал, по какой линии она завмаг. По промтоварной или по продовольственной? А рыжая протиснулась к нему и спросила шепотом:
— Могли мы с вами где-нибудь встречаться прежде? На Тихом океане?
— Не знаю, — сказал он. — А вдруг могли…
Рыжую прижали к Скачкову. Она была мягкая, как бы бескостная. Глаза спокойные, как вода в подвале.
— Меня зовут Регина, — сказала она. — Святых тут было меньше. Где-то новых купил. Он богатый. У него частная практика. Он талантливый. И что-то видит кроме. Таких бы побольше. — Она повернулась к Скачкову спиной и прижалась, словно он был печка, а она с мороза.
Башня была увешана иконами, колоколами и прибитым прямо к дощатым стенам скорбным хламом, уцелевшим после пожара. Куски обугленного карниза, ходики, деревянные ложки — даже обугленный валенок висел тут как распятие.
— Это не культовое помещение, — сказал Константин Леонардович Скачкову. — Такая музыкальная комната. Иконы поддерживают звук колоколов. Создают в нас лично наше внутреннее эхо. Все это служит для подавления поля независимости, суггестивного протеста, или социальной иронии. Короче — для формирования фоноформа нашей души. Фоноформ очень важен, очень. Наш протест никогда не будет сформулирован, пока звук его не обретет форму. Душа жаждет колокольного звона. Но сегодня она не воспринимает его. Звон не имеет зрительной поддержки. Душа опалена, душа в смятении. Для этого иконы — для упорядочения.
Константин Леонардович ударил в большой колокол. Звук меди вошел в Скачкова — он, конечно, распрямлял сморщенные стенки его души, но радости от этого процесса Скачков не испытывал, только неловкость.
— Смотрите на иконы, на углище и успокойтесь, — сказал ему хозяин. — Теперь вступает челеста, — и заиграл на челесте, продолжая трогать колокольные нити: — Пожар, колокола, иконы и челеста. Скерцо…
Тут все захлопали.
— Углище привезено с настоящего пожара. Это не подделка.
Тут все еще громче захлопали.
— Если вы думаете, что я продавщица, то вы ошибаетесь, — сказала Скачкову Регина. — Я ихтиолог.
— Но я вовсе… Но почему… — начал было Скачков на пределе правдивости.
Регина засмеялась.
— Ладно. Про меня все так думают. Виновата моя сильно ослабленная сенситивность. Но я умею угадывать желания и что-нибудь для вас сейчас устрою. — Регина оттолкнулась от него и пошла вниз по лестнице.
Константин Леонардович подождал, пока под ее ногами отскрипели ступени, и заиграл новое сочинение. Для пожара, икон, колоколов и челесты.
— Андантино.
Когда все спустились в люстровую и расселись, Алоис возле женщины, цветом одежды и гримом напоминающей свежий синяк, Константин Леонардович показал коллекцию вееров, которую он выменял на коллекцию игральных карт. Он доставал веера из комода. Все пустились их рассматривать.
— Эх, Андрюша! — выкрикнул Алоис. В руках у него было два веера. — Мы неотвратимы! Мы орлы! — и укрылся в бело-розовой веерной пене.
Скачков воспринял его выкрик как призыв о помощи, шагнул было вперед, но кто-то тихонько потянул его за рукав — это была Анна. Рядом улыбалась Регина.
— Тс-с, — Анна приложила палец к губам. — Следуйте за мной…
В большой комнате Анна сказала:
— Регина уверяет, что вы умираете — есть хотите. Регина не ошибается. Ей бы в уголовном розыске работать, а она морских червяков потрошит. — Анна намазала кусок хлеба маслом, положила на него толстый кругляш колбасы. — Ешьте. Да не смущайтесь. Я медсестра. Помогаю Константину Леонардовичу. Сегодня литературный день. Как правило, тихий. На литературном всегда больше женщин. Чаще читают сказки. И про любовь. Бывает ничего. А когда музыка, как ни странно, больше мужчин. На пластических формах — там парни. Там иногда дерутся. Константин Леонардович смотрит: кому нужно, прибавляет лекарств, кому назначает поделать уколы. Кому психотерапию, гипноз. Если пугает клизмой, значит, в порядке.
— А Регина-то чем больна? — со вкусом чавкая, спросил Скачков.
Анна посмотрела на него усталым взглядом прачки. Убрала прядку со лба.
— Регина очень хорошая. Ей-то, глупой, все равно, а вот вы, мужики, сразу начинаете относиться к ней хуже. Сволочи вы. — Из кастрюли побежала вода, на плите варилась картошка. Анна отвлеклась на кухонные свои дела.
«Психушка какая-то, — подумал Скачков. — Еще не поздно денег занять и в ресторан вскочить». Он бы смылся. Он даже двинулся к выходу. Но в дверях красной комнаты встала красная женщина. Она ждала, улыбаясь улыбкой жужелицы. Скачков подмигнул ей и, дожевывая бутерброд, подошел к роялю. За роялем сидел тот мужик, что ел консервы из банки. Мужик ткнул пальцем в клавиш «соль».
— Идут, — сказал.
— Кто?
— Тихие. Я им пьесу читать буду. А вы «каменный гость»?
— Почему «каменный»?
— Тут так говорят: или «каменный гость», или «колун».
— Вообще-то я инженер…
Оба они с доверием подмигнули друг другу. «Эх Алоис-Алоис, — опять подумал Скачков, — продал меня как барана. Ну ничего, я тебе тоже что-нибудь такое устрою».
Из люстровой, обмахиваясь старинными веерами, вышли дамы. За ними обособленно шел мужик с головой то ли быка, то ли борова. Скачков прозвал его свиноцефалом. И еще один, напоминающий что-то морское, но нехорошее. Алоис и доктор шли последними. Скачков для себя отметил, что Алоис в этой компании выглядит импозантным и умным, и это ему нравится.
К Скачкову подошла Регина, спросила, заморил ли он червячка, уселась за стол, посадила его рядом с собой. Взяла его за руку. Пальцы ее были теплыми, мягкими и тоже бескостными. И нещекотливыми — волосы.
— Читать он будет наверняка ерунду — фуфло. Все-таки хорошие вещи пишут профессионалы. А он то ли слябинги, то ли тюбинги. Что-то толстое, железное. Но рецензенты тутошние мне нравятся. Борются как за свое. Ты слово скажешь?
— Жратву отработать?
Регина засмеялась бескостно. Скачков отметил, что все здесь легко улыбаются и очень легко смеются.
— Ты уже отработал. В присутствии «колуна», а ты безусловно «колун», мы острее мыслим, импровизационнее. Ты для нас подсознательно как бы начальник отдела культуры. А мы, тоже подсознательно, как народные артисты.
В дверях красной комнаты все еще стояла красная дама — черно-багровый ее силуэт.
