работать в Камерном театре. Полагаю, что это осуществится. К сожалению, не могу в настоящую минуту написать об этом категорически, так как я должен несколько ориентироваться в дальнейшем нашем репертуаре, с тем, чтобы у Вас была работа, и с другой стороны, немедленному разрешению вопроса мешают осложнения, возникшие в связи с затянувшимся открытием театра.
Во всяком случае, оба эти вопроса к июню, когда Вы собираетесь быть в Москве, отпадут, и я полагаю, что когда Вы будете в Москве, мы сможем уже на месте все окончательно выяснить…»
В июне, когда Фаина Раневская вернулась в Москву, Камерный театр был в заграничном турне, откуда он вернулся лишь в сентябре 1931 года, прямо перед началом театрального сезона. Раневская ждала его возвращения, зарабатывая на жизнь игрой в постылом МОНО, возродившемся вскоре после своего закрытия в 1925 году.
Долгое ожидание было вознаграждено: уже в ноябре того же года Фаина Георгиевна вышла на сцену Камерного в спектакле «Патетическая соната» по пьесе советского драматурга Николая Кулиша.
Декорация спектакля изображала дом в вертикальном разрезе. Под колосниками находилась чердачная комнатенка, где «жила» одинокая неприкаянная женщина. Вызывающее сочетание в одежде розового и голубого с зеленым, рыжую копну волос венчает агрессивный бант. На лице — чудовищный избыток румян и пудры. Она любила петь, неумело, но старательно: «На берегу сидит девица, она узор шелками шьет, работа чудная такая, но шелку ей недостает». И глаза — словно два черных омута, два черных колодца…
Известный театральный деятель, народный артист РСФСР, режиссер и профессор ГИТИСа Борис Гаврилович Голубовский в своих мемуарах «Большие маленькие театры» вспоминает:
«Я следил за каждой работой артистки после давно забытого спектакля Камерного театра «Патетическая соната» М. Кулиша. Я не очень разбирался в философии и даже сюжете пьесы, рассказывающей о Гражданской войне на Украине. На сцене был водружен почти в натуральную величину трехэтажный дом в разрезе, символически представляя все общество: подвал, в котором ютятся прачка и инвалид войны, апартаменты генерала Песоцкого, чердак — обиталище немолодой и жалкой проститутки Зинки и т. д. Раневская в Зинке играла вариации Насти из «На дне». Такую реалистическую, жесткую манеру игры на сцене Камерного театра, пожалуй, не видели ни зрители, ни актеры. Как богат контрастными красками ее образ! Загнанный взгляд, согнутая спина, ожидающая удара, кокетство через силу, сквозь зубы. В другой сцене — чувство своего превосходства, власти над похотью алчущих самцов, презрение к ним и зависимость от них. Позы, взятые напрокат из кино прошлого с Верой Холодной, уцененная женщина-вамп. И вдруг — баба, простая, страдающая баба! Тоска о неосуществленном материнстве и гнев, проклятие за изломанную судьбу. Сколько горечи, боли звучит в ее голосе, когда она читает расписку в получении денег от «клиента», трусливого кадетика Жоржа, заплаченных за визит и пошедших на уплату долга за квартиру. «Ой, Боже мой, Боже! Разве не поможешь? Или, может, бесплатно помочь мне не можешь? Ужель и ты, Боже, да хочешь того же?» Актриса монолог положила на мелодию песенки «Карапетик бедный, отчего ты бледный, оттого я бледный…». И Зинка бросает Богу беспощадно: «Так приходи». Мороз по коже — неверие ни во что. После спектакля зрители говорили только о Раневской».
Фаина Георгиевна много раз вспоминала о своем участии в «Патетической сонате». Она рассказывала, например, что когда на репетициях в зал входила Алиса Коонен, игравшая в этом спектакле, Фаина теряла дар речи. Все ее товарищи-актеры были крайне предупредительны и доброжелательны в отношении друг друга и так же относились к Раневской, но тем не менее на репетициях, видя их в зале, она робела, чувствуя себя громоздкой и неуклюжей.
Самые большие трудности, самые великие проблемы (именно — великие) начались тогда, когда на сцене появились высоченные конструкции, и бедной Фаине, страдавшей боязнью высоты и открытых пространств, пришлось репетировать на огромной высоте, почти у самых колосников! Стоило ей кое-как взобраться туда, как от страха она теряла дар речи… Актриса пребывала в растерянности, угнетена необходимостью весь спектакль «быть на высоте» не в переносном смысле этого слова (иначе Раневская и не умела), а в самом что ни на есть прямом!
Фаина Георгиевна репетировала плохо, кое-как, настолько плохо, что даже сама не верила себе, да вдобавок заикалась от волнения.
Крах близился.
Раневская была уверена, что ее партнеры по сцене недоумевают: к чему было Таирову приглашать из провинции такую неумелую, беспомощную, бесталанную актрису? Скорее всего, так оно и было. Карьера актрисы висела на волоске…
Спас положение чуткий и мудрый Александр Яковлевич, внимательно следивший за всем, что происходит на сцене. Он увидел растерянность Раневской, почувствовал ее отчаяние, ее душевную боль и решил прибегнуть к особому педагогическому приему, надо сказать — очень верному. Прием этот заключался в том, что, стоя у рампы, он постоянно подбадривал Раневскую, то и дело крича ей: «Молодец! Молодец, Раневская! Так! Здорово! Хорошо! Правильно! Умница!»
Народный артист СССР Михаил Жаров рассказывал: «Для Раневской, так же как и для меня, это был первый спектакль в театре Таирова, естественно, она очень волновалась. Особенно усилились ее волнения, когда она увидела декорации (художником спектакля был В.Ф. Рындин, впоследствии друживший с Раневской) и узнала, что мансарда ее Зинки находится на третьем этаже.
— Александр Яковлевич, — всплеснула она руками, — что вы со мной делаете! Я боюсь высоты! И не скажу ни слова, даже если каким-то чудом вы и поднимете меня на эту башню!
— Я все знаю, дорогая вы моя… — ласково сказал Таиров, взял ее под руку и повел…
Что он шептал, мы не слыхали, но наверх она пошла с ним бодро. Мне же он сказал:
— Когда сбежите на мансарду в поисках юнкера, не очень «жмите» на Фаину. Она боится высоты и еле там стоит.
Началась репетиция, я вбегаю наверх — большой, одноглазый, в шинели, накинутой, как плащ, на одно плечо, вооруженный с ног до головы, — и наступаю на Зинку, которая, пряча мальчишку, должна наброситься на меня, как кошка.
Я тоже волнуюсь и потому делаю все немного излишне темпераментно. Когда вбегал по лестнице, декорация пошатывалась и поскрипывала. Но вот я наверху. Открываю дверь. Раневская, действительно как кошка, набрасывается на меня, хватает за руку и перепуганно говорит:
— Ми-ми-шенька! По-о-жалуйста, не уходите, пока я не отговорю весь текст! A-а потом мы вместе спустимся! А то мне одной с-страшно! Ла-адно?
Это было сказано так трогательно и… так смешно, что все весело захохотали. Она замолчала, посмотрела вниз на Таирова, как-то смешно покрутила головой и смущенно сказала:
— По-о-жалуйста, не смейтесь! Конечно, глупо просить… но не беспокойтесь, я сделаю все одна.
Таиров помахал ей рукой и сказал:
— И сделаете прекрасно, я в этом не сомневаюсь.
Играла эту роль Раневская великолепно…»
Постановка «Патетической сонаты» в Камерном театре была очень смелым поступком. Эту пьесу Николай Кулиш создал, будучи уже признанным советским драматургом, недавно написавшим пьесу «97», которую нарком просвещения Анатолий Луначарский назвал «первой могучей пьесой из крестьянской жизни».
В «Патетической сонате» Кулиш увлекся бытовыми подробностями и малозначительными мелочами, из-за чего пьеса вышла интересной, но одобрения коммунистических идеологов не снискала. «Патетическую сонату» обвинили в пропаганде мелкобуржуазной стихии и украинского национализма и раскритиковали в пух и прах.
Николай Кулиш родился в 1892 году в бедной крестьянской семье на Херсонщине. Воевал на фронтах Первой мировой войны, вскоре после революции, в 1919-м стал коммунистом, сформировал и возглавил Днепровский крестьянский полк, в составе которого принимал участие в боях с деникинцами. Во время оккупации Украины деникинской армией Кулиш работал в подполье — занимался формированием повстанческих отрядов. По окончании Гражданской войны Кулиш работал на руководящих должностях в сфере народного образования, писал свои пьесы, даже одно время возглавлял украинское общество
