или замотанная рука, едва начавшая подсыхать ссадина на лице или заплывший багрово-фиолетовой опухолью от чьего-то крепкого удара глаз. И, самое главное, драгун было теперь раза в два меньше, чем еще совсем недавно. Не было видно ни пожилого капитана, ни премьер-лейтенанта, а командовал теперь, похоже, старый знакомец Хольмстрем, у которого была повязана грязным платком кисть левой руки.
Как и всякая влюбленная девушка, Марта верила, что всегда узнает любимого, какие бы страшные перемены ни произошли с ним. Узнает его лицо, его фигуру… Сейчас выделить Йохана из толпы драгун ей помогли только его серый конь, залепленный засохшей грязью по самую грудь, и поблекшая фанфара на боку. Он сидел в седле, непривычно ссутулившись и поникнув, опустив непокрытую голову, и лицо его, потемневшее от пыли, пороховой копоти и лишений, казалось постаревшим на десять, а быть может, на двадцать лет. Но это был ее Йохан, ее любовь, ее муж перед Богом и людьми. Марта хотела позвать любимого, закричать, но словно жестким сухим обручем сдавило горло, и из него вырвался только хриплый жалобный стон. Вытянув перед собой руки, она, не разбирая дороги, бросилась к Йохану через толпу сочувственно расступавшихся солдат. Словно почувствовав ее приближение, он вскинул голову, встрепенулся, стремительно соскочил с седла и распахнул ей навстречу объятия. Они прижались друг к другу, и так и стояли, безучастные ко всему и ко всем, видевшие только друг друга и свое счастье. Тогда Марта впервые почувствовала запах войны. Он исходил от его изорванного мундира и состоял из пороховой гари и едкой дорожной пыли, конского и мужского пота, запекшейся крови, а также еще чего-то неуловимого и от этого особенно жуткого — наверное, это был запах смерти…
Тяжелыми шагами смертельно уставшего человека подошел лейтенант Хольмстрем.
— Здравствуйте, фрекен… вернее, фру Марта. Йохан, можешь идти с женой. Свободен до полудня, не позже. Коня оставь.
Пастор Глюк, стоявший поблизости, негромко спросил лейтенанта:
— Герре Хольмстрем, где произошло сражение?
— У мызы Гуммельсгоф. Мы разбиты наголову, преподобный пастор, — горько ответил лейтенант. — Лифляндского корпуса больше не существует.
— Неужели генерал Шлиппенбах разгромлен? — в изумлении начал пастор, но лейтенант оборвал его:
— Шлиппенбах бежал с остатками кавалерии. Жалкий хвастун, думал растоптать московитов, как ватагу разбойников… А они — армия!! Наша проклятая ландмилиция, мужичье неотесанное, первыми не выдержали напора неприятеля! Абосский и Карельский полки разбежались, словно зайцы! И все рухнуло!!! От нашей пехоты едва сохранили строй две-три сотни людей, остальные перебиты, пленены или до сих пор бегают по полям и болотам. Это катастрофа, герре Глюк…
Хольмстрем обреченно махнул рукой в рассеченной краге и хотел было уйти, но преподобный Глюк с неожиданной силой удержал его за плечо:
— Значит, московиты вот-вот будут здесь. Помогите мне! Вы христианин и офицер, лейтенант… Скверный христианин и шведский офицер, но, как видно, не самый худший человек. Мы должны вывезти из города мирных обывателей, хотя бы женщин и детей!
— Поздно, пастор, — искренне вздохнул лейтенант. — Московиты уже пришли. Вокруг города рыскают казачьи разъезды, а с часу на час ждите в гости самого фельдмаршала Шереметиса. Мы несколько дней гнали коней, как сумасшедшие, чтобы успеть вперед него. Из города дороги нет. Вам остается только укрыться в подвалах от бомбардировки и уповать на надежность стен и крепостную артиллерию. Даст Бог, пересидим в осаде. Шлиппенбах распорядился усилить здешний гарнизон нашей ротой, а от нее не так уж мало осталось!.. Простите, появился комендант, мне надобно срочно переговорить с ним о делах, которые я не доверю вашим ушам.
Запыхавшийся майор фон Тиллау подоспел к воротам Мариенбурга в теплых домашних туфлях и ночном колпаке. Однако комендант успел натянуть мундир и прицепить тяжелую рапиру. Хольмстрем направился к нему, а пастор увлек за собой Йохана и Марту. В эту минуту ему вдруг показалось, что оба они — его дети. «Надо же, — изумился Эрнст Глюк. — Никогда не думал, что буду так рад видеть у себя в доме шведского солдата!»
Йохан и Марта шли, крепко обнявшись, и за всю дорогу не проронили ни слова. У дверей пасторского дома их встретил с фонарем в руке работник Янис, широкая физиономия которого расплылась в довольной ухмылке: неизвестно откуда, но старик уже узнал о поражении шведов и не скрывал радости. Пастору пришлось прикрикнуть на него:
— Янис, вскипяти несколько ведер воды и приготовь на кухне лохань для мытья! Живо!
Навстречу пришельцу с поля сражения высыпали полуодетые дочери пастора. Со смешанным выражение ужаса, любопытства и восхищения сестрички засыпали его вопросами. Госпожа Христина не могла воспрепятствовать возмутительному поведению девиц: она истерически рыдала в своей комнате, а над ней, всхлипывая, хлопотала горничная Гретхен. Как видно, весть о нашествии московитов уже разнеслась.
Йохан несколько ожил в присутствии стайки девушек, даже попытался принять прежнюю бравую стойку и впервые разлепил почерневшие запекшиеся губы:
— Милые фрекен, как я могу ответить, когда горло ссохлось от пыли? Умоляю, пива!!
Катарина проворно принесла пузатую кружку, и драгун жадно осушил ее залпом. Но затем, вместо того чтобы удовлетворить девичье любопытство, устало уселся в старое кожаное кресло прямо в прихожей, привычным жестом поставил палаш между колен, положил на эфес сцепленные в замок грязные руки, на них — тяжелую голову и моментально заснул.
— Ступайте, ступайте! — прогнала неуместно шумных подруг Марта. — Он, как видно, не спал несколько дней! Пускай хоть немного отдохнет, пока готовят ванну.
Когда Янис закончил греметь ведрами, лоханью и заслонкой печи и доложил, что «купание для этого драного шведского щенка готово», Марта осторожно разбудила Йохана. Он первым делом порывисто вскочил, ища глазами несуществующего коня, а рукой — повод, но потом устало и мечтательно улыбнулся:
— Теплая вода, какое это удовольствие! Последний месяц я купался исключительно в болотной жиже…
А потом серьезно посмотрел на Марту:
— Милая моя, крови не боишься? Я, как кобель после хорошей драки, — весь в отметинах…
Марта испуганно вскрикнула, но пастор сурово посмотрел на нее и послал в кладовку за чистыми тряпками и корпией. Из своего кабинета он принес небольшую бутыль темного стекла, содержавшую настоянный на целебных травах бальзам для промывания ран.
Когда Йохан снял потрепанный мундир, рассеченный в нескольких местах кожаный камзол и, не без помощи Марты и пастора, отодрал от тела густо испачканную запекшейся кровью грязную рубаху, Марта вновь вскрикнула и больно укусила себя за кулак, чтобы некстати не упасть без чувств. На правом предплечье Йохана темнел засохшей кровяной коркой глубокий продольный порез, грубо зашитый заскорузлой толстой ниткой. Пастор недовольно пожевал губами при виде этих следов незатейливой солдатской медицины и спросил по существу:
— Желтая сукровица точится? Лихорадка не прикинулась ли?
— Вроде нет… Засыхает понемножку.
— Вот и хорошо! Это оттого, что, по Божьей милости, на молодом теле все исцеляется легко. Марта, подай ножницы! Разрежем эти гордиевы узлы. Еще древнеримский врачеватель Галлен предписывал заложить заживающие поверхностные раны от меча корпией и крепко, но вольно забинтовать.
Марта мимоходом в тысячный раз изумилась глубине познаний своего воспитателя.
— Это след от сабли? — спросила она. — Любимый, тебе было очень больно?
— В горячке едва заметил, — стараясь не морщиться, пока пастор обихаживал его руку, ответил Йохан. — Память от одного московского драгуна. Они довольно скверные рубаки: как видно, их едва учили владеть клинком. Но силы им не занимать, и храбрости тоже! Молотят палашом, словно хороший батрак цепом на гумне, и ревут при этом, как бешеные медведи… Если только медведи бывают бешеные!
— Они великий народ и еще свершат великие дела, — назидательно заметил пастор.
— Они странный народ! — заметил Йохан. — В них словно поровну и худа, и добра. Я видел, как они безжалостно кололи багинетами[13] наших пехотинцев, которые уже
