да, искренне раскаялся, да, хочет честным трудом искупить вину перед советским народом.
Окончательно он поверил Миколе, когда был схвачен его действительно опасный сообщник, перешедший границу в районе Ковалей. Все предварительные показания Миколы подтвердились.
Так решилась судьба Миколы. Он и его жена Марина и поныне живут невдалеке от границы. Работают в колхозе. Родили и вырастили трех дочерей и двух сыновей. Одного из мальчиков назвали Сашей. В честь Александра Смолина.
Александр Тараданкин. На дальнем берегу
Эту историю и теперь вспоминают в своих лекциях преподаватели пограничных училищ. А наглядные подтверждения, предметы экипировки агента: резиновый комбинезон, желтый водонепроницаемый костюм, ласты, оружие — уже более четверти века экспонируются в Центральном музее пограничных войск на Большой Бронной в Москве. Так или иначе события, происшедшие на сахалинском берегу в августе 1952 года, оставили свой след в летописи славных дел защитников советских рубежей послевоенного периода.
Первый тревожный сигнал о том, что берега эти на особой примете у кого-то по ту сторону океана, поступил еще в марте. Может быть, сочли: раз остров Сахалин — далекая окраина, то и ступить здесь легче на нашу землю. А может статься, учитывали близость Японии. С нее, мол, и основной спрос будет, как с сопредельного с СССР государства. Во всяком случае те, кто сбросил на эту страну атомные бомбы, вовсю пользовались правом сильного, и международные нормы соседства государств их мало трогали.
В марте пограничным кораблем под командованием капитан-лейтенанта Петра Фуртаса была задержана японская рыболовная моторная шхуна. Она под покровом ночи пыталась достичь берега Сахалина. Но, замеченная уже в советских водах морскими пограничниками, стремительно стала уходить прочь. Фуртас проявил решительность, дал предупредительный выстрел и настиг нарушителей.
В команде задержанного судна было пятеро. Трое сразу вышли к пограничникам. Одного командир досмотровой группы лейтенант Иван Варваркин отыскал в кормовом отсеке за ящиками — тот прикинулся спящим, — пятый был в машинном отделении. При осмотре трюма пограничники обнаружили увязанные в водонепроницаемую пленку две переносные рации американского образца с запасными аккумуляторами, тут же три пистолета и несколько мешочков, туго набитых консервированными продуктами. Создавалось впечатление, что все это приготовлено как чей-то багаж: возьми и неси. Можно было предполагать в связи с этим, что судно забрело в наши воды отнюдь не случайно.
В тот же день офицер отряда капитан Михайлов допросил задержанных. Наибольший интерес представляли двое. Они тоже именовали себя рыбаками, но больше причитали, проклинали горькую свою судьбу и сетовали на то, что сбились с курса. Однако на третий день «пассажиры» решили не упорствовать и признались, что были посланы на остров со специальным заданием. Им, до войны прожившим на Сахалине несколько лет, было дано задание высадиться на остров. Выдавая себя за местных жителей, осмотреть берег и определить наиболее удобные, «тихие» места для последующей заброски сюда кого-то еще. Результаты своих наблюдений и рекомендации надлежало сообщить по радио. После этого они должны были укрыться, как им советовали, «затеряться среди населения» острова и ждать сигнала, когда и где их подберет судно. Сообщили они также, что перед отъездом их инструктировал высокий, сухопарый человек, скорее всего американец, довольно бойко говоривший по-японски.
На вопрос, знал ли об их поездке кто-либо из японских властей, задержанные ответили отрицательно.
Застава эта и поныне стоит неподалеку от берега, на который катит свои волны самый большой на планете Тихий океан. Как и прежде, внимательно слушают солдаты в зеленых фуражках приказ на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик. Но характер службы претерпел с той поры немалые качественные изменения: пришла на помощь новая техника, помогающая обнаруживать нарушителя задолго до того, как он попытается сделать первый шаг по нашей земле. И шаг этот обычно становится последним. Тогда же пограничникам больше приходилось рассчитывать на себя, на зоркость глаза, на чуткость уха, на предвидение, если хотите, обстановки, которая может сложиться. Я не хочу этим отрицать необходимость и теперь воспитывать все эти качества, но тогда на них был основной расчет.
В ту пору командовал заставой коммунист, капитан Михаил Арсентьевич Ионенко, человек бывалый, перевидавший разные границы страны и накопивший богатый опыт воспитания подчиненных ему людей в духе славных чекистских традиций.
До того как попасть на Сахалин, нес службу Ионенко и в горячих песках Туркмении, и на карпатских кручах. По лицу Михаила Арсентьевича трудно было определить его чувства, настроение, но за внешним бесстрастием скрывались беспокойная душа, вечное горение делами. А ам нет конца, если сам их ищешь. Принимая любую заставу, Ионенко уже считал ее своим домом, своей семьей, обосновывался крепко, словно жить здесь собирался до конца жизни. Маленькие гарнизоны, которыми он командовал, всегда сверкали чистотой и новизной, хоть подчас размещались в строениях, поставленных невесть как давно. Новизну им придавали и наполненность солдатской жизни, хорошо поставленная партийная и комсомольская работа, умение командира четко и разумно привязать ее к пограничным будням. Каждому находилось дело по сердцу и способностям, солдаты вечно что-то строили, мастерили. Хорошо удавалось Ионенко, подбросив подчиненным какую-нибудь добрую идею, вдохнуть в них и свою страсть к пограничной службе, неуспокоенность коммуниста, умение понять человека, поддержать, помочь в трудную минуту.
Вот и здесь, на сахалинской заставе, буквально к каждому Ионенко искал свой подход — пусть не боятся люди открыть командиру душу. И не для того это ему хотелось, чтобы увидеть в ней какие-нибудь изъяны, а чтобы уразуметь, кого что заботит, у кого какое увлечение. Он знал по опыту, как это важно. И в таких своих взглядах на воспитание солдат полностью сходился с заместителем по политической части старшим лейтенантом Николаем Петровичем Фрусловским. Руководство отряда не раз отмечало эту гармонию в мыслях и действиях офицеров заставы. Мелочей нет. Пойми каждого, сумей помочь. Окупится сторицей. Лучше овладеет солдат пограничной наукой.
Парни приходят разные: кто после школы, а кто уже поработав на производстве. Привыкли не сидеть без дела, без того, чтобы не привнести в жизнь коллектива какую-то пользу из пусть небольшого трудового своего опыта. Конечно, главное — учеба, служба, но не сдержишь в людях доброго хозяйственного начала, чувства, воспитанного отцом, матерью, заводом, колхозом. И это офицеры отлично понимали.
Не давалась, скажем, Куприяну Трифонову стрельба из автомата. Старался солдат отчаянно, тренировался, а получалось хуже, чем у других. Лепит в «молоко», и все тут. Посочувствовать?.. Нет, тут командир не должен высказывать сочувствия. Ионенко и Фрусловский делали нарочно недовольный вид, хоть знали — дело поправимое и все наладится со временем. А меж собой говорили о Трифонове самые добрые слова: и отзывчивый парень, и старательный, и хозяйственный, и тем, что доверила ему Родина охранять свои рубежи, гордится. Но вот смеются над его промахами товарищи. Да еще используют, так сказать, не совсем честный прием. Смеются: «Стреляешь, как сапожник. Тебе бы гвозди забивать». А гражданская профессия Куприяна и в самом деле сапожник. «Что бы такое предпринять?» — думали офицеры. Как-то Ионенко сказал старшине, чтобы тот раздобыл сапожный инструмент и поговорил с Трифоновым. И неожиданно получилось доброе дело. Решил солдат наводить свой порядок в деле обувки. Увидит, у кого каблук скривился, — снимай сапог. Нечего в ремонт посылать, сам справлюсь. Быстро и ладно все починит: теперь ступай. И подшучивать товарищи перестали — ведь хорошую нагрузку человек сам на себя взял. А что касается стрельбы, то и это наладилось у Куприяна, взял курс на отличника.
Что-то общее с Трифоновым было заложено и в натуре ефрейтора Леонида Прилепко. Мастер на все
