В России Столыпин некогда насаждал хуторскую систему как опору кулачества: при «санационном» режиме Пилсудского опорой его были «осадники», селившиеся на крошечных хуторках. На одном из таких хуторов в стодоле (овине) бойцы, преследующие банду, увидели леденящую душу картину. На стуле, прикрученный к нему проволокой, сидел молодой солдат. С него был снят скальп.
В карманах гимнастерки лежали его воинская книжка, комсомольский билет, фотографии матери и какой-то девушки…
Освидетельствовавший убитого врач сказал, что казнь совершил человек, знавший искусство хирурга…
Население оказывалось терроризированным бандеровцами. Малейшее подозрение в сочувствии «красным» — и в хате человека появляются ночные гости из «боивки СБ» — боевой группы службы безпеки (безопасности, бандеровского гестапо), поднимают с постели обреченного человека.
— Ты такой-то?
— Я.
— Ты зраднык. Боивка заочно приговорила тебя ликвидировать, как небезпечного для украиньского народу.
И тут же на глазах жены и детей происходит казнь. Палач подходит к жертве сзади, вынимает из кармана и набрасывает на шею сплетенную из конского волоса бечевку — шворку. Короткая конвульсия — и нет человека. Ему надевают на шею бирку с надписью: «Ликвидирован как зраднык украиньского народу. СБ», а потрясенной жене говорят:
— Не закапывай, а то и тебя задавим, и детей.
И она не смеет хоронить мужа на кладбище, а со страхом закапывает через несколько дней где- нибудь в усадьбе…
Но велика сила вековой приниженности, привычки покоряться господам положения: приходят «красные», советские, и редко кто из смертельно обиженных бандеровцами пожалуется на них. Все же эти, что убивают, — «свои», а те, «червоны», «схидняки», — «чужие». И со сдержанной, далеко вглубь загнанной яростью против них, с болью за них беседует с этими людьми генерал Строкач. Бывает же так: борешься за свободу человека, а он не желает этой свободы. Потому что не ведает о ней или за свободу принимает несвободу. Присылают молодых учительниц, а бандеровцы их привязывают к деревьям и разрывают — «зрадныцы украиньского народу». Появляются в горах геологи, ищут полезные ископаемые, а их оуновцы тащат в свои «схроны» и убивают после допросов и пыток — как же, «кацапы» позарились на «чужое добро». Организаторам колхозов та же шворка на шею: «зраднык»…
Окружают солдаты «схрон» — ход замаскирован дерном, тяжелый, спертый дух вырывается из ямы.
— Вылазь, гады, а то гранаты сейчас кинем!
Тишина, только ветер свистит в голых ветвях. И вот один за другим щелкают внизу выстрелы. Генерал Строкач переглядывается с майором Дядюном. Эсбисты! Это зверье не сдается — после всего, что совершили, на помилование рассчитывать они не могут. Или районные проводники («фюреры») — один убьет всех, потом сам стреляется.
Из других «схронов» лезут заросшие дядьки и парни. Допрос ведет Дядюн, генерал сидит в стороне, адъютант возле него.
— Чому ты мовчишь?
— А я не можу балакаты з вами на языке гнобытникив Украины. Вы оккупанты.
— Дур-рак! Як бы не Россия, вас бы нимцы забралы.
— Тут жид сидит, не буду балакаты.
— Капитан Фридман, — говорит генерал, — я не хочу, чтобы вы подвергались оскорблениям со стороны этого бандита. Пожалуйста, выйдите.
— Ну говори теперь! — приказывает Дядюн.
Но бандеровцу, в сущности, говорить уже нечего: кроме очень ограниченного набора пропагандистских фраз и злобы, он ничем не располагает. Ему показывают кинофильм о Советской Украине на украинском языке, и он вдруг начинает плакать — не представлял, что такие картины существуют, что есть украинские актеры, писатели, театры, города.
К генералу Строкачу просится на прием лейтенант. Из пограничного училища. Их прибыла из Ленинграда целая рота.
Заходит смущенный майор Дядюн:
— Тимофей Амвросиевич, этих хлопцев всех распределили по группам, а одного, ну копия мой сын Юрка, и тоже Юрой звать… Я оставил его при опергруппе — ведь нам нужен один офицер. Может, этот останется живой…
Как хорошо понимает один отец другого! В этой ужасной войне и генерал Строкач делал такие вот робкие попытки уберечь юные жизни, хоть одну.
— А что я ему скажу? — растерянно спрашивает генерал у майора, и в это время входит лейтенант. Ну конечно же, круглое, румяное, симпатичное лицо, скрипят новенькие ремни, и старательно начищены кирзовые сапоги.
— Товарищ генерал, я жалуюсь впервые в жизни. Товарищ майор мне не доверяет, в дело не посылает, говорит, что я тут нужен. А я офицер, комсомолец. Прошу…
Его просьбу генерал удовлетворил. А через несколько дней в кабинет вошел после очередной операции майор Дядюн. Суровый, подтянутый всегда, железный Дядюн был раздавлен. На волынское село Череваки Маневичского района бандиты налетели и перебили весь гарнизон. Рота автоматчиков с пулеметом прикрывала сельсовет. А лейтенант Юра, тот самый, ротой командовал. Лежит на бруствере, весь изрешечен пулями, диск автомата пустой, в «максиме» все ленты расстреляны…
И отвернулся майор, прервался голос.
После долгой паузы спросил генерал:
— Опять банда из дивизии Рудого?
— Да!
— Надо его брать, Андрей Семенович. Любой ценой. Подойдите к карте…
В одном из «схронов» взяли бандита под кличкой Волк. Он рассказал, что в скором времени ожидается приезд генерала УПА первой степени Рудого, он же Кайдаш, командира дивизии «Завихост», заместителя командующего УПА Клима Саура.
Это были сведения первостепенной важности, и поскольку Волк дал их добровольно, конечно, желая спасти свою жизнь, на суде его ожидало какое-то снисхождение.
И вдруг раскрылось за Волком то, чего простить нельзя было. Одна из женщин, чьи близкие были убиты бандитом, не побоялась рассказать о нем.
Снова Волка вызвали на допрос.
— Так це було? — спросил майор Дядюн.
— Наказ був, — отвечал бандеровец.
— Де диты?
— От вас ховаються.
— Мы с детьми не воюем. Говори!
— А помилование будет?
— Это решит суд. Отвечай!
Генерал Строкач во все время допроса молчал. Только курил. Хотя сердце подкатывало под самое горло…
Жена офицера-пограничника с двумя ребятишками уходила от немцев. Позади горела застава, где был муж ее и его товарищи. Оттуда доносился лязг гусениц, выстрелы, лай собак… Ночью она спрятала детей в копнах сена, а когда они уснули, зарылась в другую копну и задремала.
Утром на нее наткнулись немецкие автоматчики и застрелили. У детей хватило сообразительности не закричать в это время.
Их нашел дед из ближнего села и, таясь, привел домой:
— Бабка, бог дал нам диток.
От немцев их удалось скрыть, а эсбисты в конце концов пронюхали и явились:
