каждая кочка, каждый кустик были знакомы ему.
В эти дни он особенно тщательно проверял участок: у недавно прибывших новичков последнего призыва еще нет достаточного опыта. К их приезду застава по-праздничному украшена, было собрание всех бойцов, увольняемые делились опытом, он сам рассказал об успехах и недостатках их работы, демонстрировал диаграммы по всем видам подготовки, увольняемые торжественно передавали новичкам винтовки, и, конечно, каждый считал свою винтовку самой лучшей.
Затем старые пограничники повели молодых по участку, рассказывая им о тайнах лесов и болот.
Но полностью люди узнаются на практической работе — так считал начальник заставы. Привычная осторожность удерживала его от поспешных суждений о вновь прибывших бойцах.
Сам он стремился в действиях своих к той точности и четкости, без которых невозможна пограничная работа. Малейшая ошибка в таких делах, как расстановка постов, рассылка обходов, своевременная смена часовых, может повлечь за собой самые скверные последствия — нарушитель воспользуется тотчас же. А участок этот был активный, и всего лишь несколько десятков километров отделяло этот отрезок границы от Ленинграда.
Командиры на учебном пункте оказались правы: граница мало чем разнилась от тех деревенских просторов, из которых прибыло большинство бойцов. Здесь было, правда, поярче и поцветистей, чем в родной деревне Коробицына, но разобраться во всех этих зарослях все же невелика наука для лесного человека, и не так уж трудно соревноваться на стрельбище охотнику, с берданкой ходившему на медведя. Лесные шорохи, болотный плеск, щебетанье птиц — все это с детства живет в крови, и неужели слух не различит в этих привычных шорохах и голосах человечий звук? Неужели зрение ошибется даже в темноте? И все-таки везде и во всем виделся и слышался вначале нарушитель, особенно в первую ночь. Когда Коробицын впервые вышел ночью в паре с опытным товарищем на пост, все в нем ходуном ходило. То и дело брал он винтовку наизготовку и каждой падающей сосульке шептал:
— Стой!
Собственные шаги он готов был принять за вражеские.
Он так вглядывался во все, что от напряжения у него даже глаза заболели.
— Все кажется, — жаловался он потом.
Земляк его Болгасов — тот прямо потом сознался:
— Трусость была, что упустишь. Птица встряхнулась, а я мечтаю, что человек, — забурился, перевалился через бугор, упал…
Командир отделения Лисиченко особо занимался новичками. Он был не очень складный человек — длинный, с неожиданно широкими плечами, с головой яйцом. Он ходил от поста к посту, от одного новичка к другому, и, чуть появлялась рядом его спокойная фигура, стыдно становилось за все свои страхи. Лисиченко давал в пару новичкам опытных пограничников и старался не тревожить страшными рассказами о нарушителях, изо дня в день обучая и воспитывая бойцов. Спокойствие и уверенность придут вместе с полным овладением знаниями. И рассказы его вначале были тихие.
— Был у меня в отделении года два назад боец. Фамилия ему Плохой, а сам он стал потом хороший, — рассказывал он, например. — Раз было: пришел ночью с участка, винтовку поставил и не почистил оружия. Сам заснул. Гляжу — винтовка холодная, грязная. Будить я его не стал, пусть отоспится. Дал почистить другому — Кобзарю по фамилии. А потом вызываю его (когда уж он поспал) и завожу беседу. Сначала про него все спрашиваю: что мешает? Нравится ли служба? Что трудно дается? Ознакомлен ли хорошо с участком? Нет ли трусости? А потом: «Винтовку почистил?» И вот солгал человек. Говорит: «Почистил». Тона я не повышаю, только разоблачил его лживость. «Как тебе, — говорю, — не стыдно! Ведь государственной важности дела делаем. Не всякому такой почет дается, а ты безопасность границы своевременно не обеспечиваешь». Надо тут стыд в человеке вызвать — самих ведь себя охраной границ обеспечиваем, не бар каких-нибудь. И стал он, хоть по фамилии и Плохой, а по всем показателям хороший боец. Одному доброе слово сказать надо, а на другого и покричать.
Рассказывал он такие истории как бы случайно, невзначай, но они запоминались и действовали.
Сам он был до призыва бригадиром каменщиков, работал на мартене, а на пограничной службе остался сверхсрочно.
— Опыт у меня образовался, обучать могу, и сам я тут очень полезный человек, — объяснял он спокойно.
Даже Болгасов — а он оказался одним из отсталых — быстро попривык с таким командиром к новой службе и все реже птицу или рысь принимал за человека.
Потом Лисиченко стал рассказывать и о нарушениях:
— Первый раз так задержание было. Послан я был в секрет. Слышу — сучок треснул, трава прошумела. Винтовку взял, а из куста не вышел, жду. Вижу — наискосок фигура мелькнула. «Стой! Кто идет?» Не отвечает. И шороха нету. «Стрелять буду!» А он: «Тише, тише». По голосу не наш. «Руки вверх!» — «Есть, есть». Зашевелилась трава. Выходит небольшой, в болотных сапогах, шапка-кубанка, а сам в пиджаке. «Опущай руки вниз, ложитесь». Дал тревогу. Прибежали тут с собакой. Так он дрожит, умоляет: «Только собаку не применяйте». Очень собак боялся. Сам уж сознается: «Заграница». А то бывает, что заблудился действительно или перебежал от худой жизни. Только наше дело, конечно, всякого на землю ложить, тревожным передать — и на заставу. В штабе ошибки не будет. Врут нарушители много. «Заблудился, перебежал», — а сам потом шпион оказывается. Доверия быть не должно. Было и такое, что вышел прямо на бойца один — золотые браслеты, деньги в руках. Сует: «Пропусти». Лег он на землю со своими драгоценностями. Этого у нас не бывает. Это только у них так можно. Потом повели его на заставу.
Эти рассказы тоже очень запоминались. И каждому мечталось поскорей задержать нарушителя. Но зимой нарушители больше любят залив. Там ведутся и шпионские дела, и контрабанда. К весне лесная граница оживляется. К весне больше шорохов, и тают болота, и наблюдают тайно с той, сопредельной стороны враги за нашими бойцами. Но и зимой, конечно, бывает немало нарушений и задержаний.
Коробицын вернулся с поста к трем часам дня. Одежда не вымокла, и в сушилку сдавать было нечего. Коробицын почистился, умылся, фыркая и полоскаясь с большим удовольствием (он мылся всегда шумно и звонко), отошел, растираясь полотенцем, надел гимнастерку, стянул ее туго поясом, обровнял и отправился в столовую.
Повар, человек худощавый и хмурый, с длинными, ниже подбородка спускающимися усами, выдал ему обед. Обед был хорош: борщ, мясо. Хлеб вкусный, ржаной. Чаю Коробицын выпил два стакана.
Вошел веселый боец по фамилии Серый, получивший прозвище «Бирюлькин», тоже вернувшийся только что с наряда.
— Дым-то у тебя на кухне, — сказал он повару. — Противогаз надень.
Физической подготовки повар остерегался. По остальным видам подготовки шел хорошо, а химической обороной увлекался почему-то особенно. Он так изучил это дело, что даже иной раз обучал новичков, показывая, например, как надо надевать противогаз.
— Не надо торопиться, надо делать быстро, — объяснял он своим хриплым, но громким голосом. — Каждый боец надевает шлем под бороду, натягивает, а фуражку не сбрасывает, а зацепляет пальцами…
И если новичок все-таки сбрасывал фуражку и совал ее между колен, он показывал сам. Однажды он обучал так Болгасова, объяснив, что если закрыть клапан, то человек задохнется. И когда он надел противогаз, Болгасов захохотал и закричал:
— Пробку-то заткни! Пробку заткни!
Повар снял противогаз, поглядел на Болгасова и промолвил:
— И сырой же ты, хлопец!
Но Болгасов, настойчивый в том, что уже однажды развеселило его, повторял свою удачную, как ему казалось, остроту и всякий раз хохотал при этом.
Повар даже не улыбнулся. Он отвечал на эти насмешки молчаливым презрением.
Коробицын не любил насмешек. Он сделал тогда замечание земляку:
— Ты что рот разеваешь? Человек тебе на помощь пришел, а ты что? Гляди у меня…
Коробицына Болгасов уважал. Он и повара уважал, но отчего же не посмеяться?
Коробицын изготовил хорошую скворечню из найденной во дворе старой ступицы и готовился
