между собой и любым собеседником. Но тут и Сергей Ильич стал в тупик. Едва ли не впервые он видел политработника, не умеющего рассказывать. Чуднов отвечал однозначно, стеснялся, волновался, двух слов связать не мог.
Сначала Сергей Ильич ничего не понимал. Потом рассердился: «Вы что, косноязычны, товарищ политрук?» Наконец сказал смеясь:
— Слушай, товарищ Чуднов. Нашел время краснеть как девица. Другой бы на твоем месте приврал с три короба, ты же такое учудил, а рассказать обо всем не умеешь. Все же происходило на глазах у многих свидетелей. Рейсы на бронемашине наблюдали красноармейцы разведбата и наши пограничники. Ну а бой на лесной дороге подтверждается трофеями и документами, забранными у убитых. Тут все точно. Да я за одну твою выдумку с дымовыми шашками, когда финны без страха вышли к твоей якобы горящей машине, прямо на пулемет, представил бы тебя к награде.
Обнял парня, который и вовсе стушевался, пожал руку:
— Воевал ты геройски, спасибо. И мы решили представить тебя к высокому званию Героя Советского Союза! А я даю «добро» твоему назначению военкомом 1-й комендатуры. Надеюсь, со временем станешь поразговорчивее… Григорич, — сказал Сергей Ильич своему веселому, приветливому адъютанту. — Вооружись утром карандашом и бумагой и постарайся подробно описать подвиг этого политрука. Мы выпустим о нем листовку.
Уже замкнулось кольцо блокады, когда самолет с наградными материалами на Чуднова и его боевых товарищей был сбит и все документы погибли. Позднее все эти пограничники получили боевые награды.
В начале осени переформированные пограничные части (теперь они именовались войсками по охране тыла Ленинградского фронта) были брошены на направление главного удара врага — в район Мги — Шлиссельбурга. Сюда же для организации отпора врагу приехал военком Гусаров и не воротился в управление, пока не стабилизировалось положение.
Обстановка на фронте была тяжелой, не легче приходилось и Ленинграду. Начались бомбежки, после первой из них загорелись и несколько дней пылали Бадаевские склады. По ближним к ним улицам рекой тек расплавленный сахар. Чадным дымом горящего масла заволакивало все вокруг. В вышине, лавируя среди зенитных разрывов, выли «юнкерсы» и «хейнкели». Ночами пробравшиеся в город вражеские ракетчики наводили немецкие самолеты на объекты. Дежурившие на крышах и чердаках мальчишки, женщины, студенты, озлобленные предательской деятельностью ракетчиков в штатском, хватали их и сбрасывали с крыш, не ожидая, пока за ними явятся патрули или милиционеры. «Будем убивать и душить всякого, кто станет стрелять в небо ракетами!..» И не хватало духу пенять на эту жестокость людям, которые днем работали или учились, а ночи бессонно проводили в подъездах, на крышах, тушили зажигалки, ловили диверсантов, шептунов. Население Ленинграда поддерживало боевой дух в войсках. Выходили копать оборонительные сооружения все от мала до велика. Старики усачи с заводов приезжали в окопы, говорили с бойцами:
— Никак невозможно, чтоб наш пролетарский Питер отдать врагу. В гражданскую этого при нас не было, и не вам, сынки, заводить такую моду. Нам тогда как вопрос ставили старики: «Бросите окопы — мы в вас стрелять будем!» Теперь мы из молодых парней сами стариками стали, но вопрос ставим по-прежнему ребром, по-рабочему…
У врага хватило сил окружить город, но взять его штурмом оказалось за пределом возможностей. Стиснутый блокадой, изнуряемый бомбежками и обстрелами, обессиленный голодом, Ленинград и не помышлял о сдаче.
На самых ответственных, самых трудных местах обороны великого города стали пограничники: на охране ладожской «Дороги жизни», в Шлиссельбургской цитадели, на Лисьем Носу, у Сестрорецка, у Пулковских высот, близ Кировского завода… Голодные, вымотанные, ослабевшие бойцы и командиры погранвойск, принявших на себя охрану тыла, так же, как до войны на границах, бессонно и непоколебимо несли службу. Под бомбами, снарядами, минами, в гнилые дожди и в лютые обжигающие холода.
Живучая «эмка» военкома войск по охране тыла Ленфронта бригадного комиссара Гусарова появлялась всегда в самых накаленных местах обороны.
Никогда Сергей Ильич не отличался богатырским здоровьем — больше на силе духа выезжал, а теперь ему и вовсе было плохо. Когда-то после Сахалина вдруг обнаружили врачи каверны в легких. Но то, что в молодости обошлось, теперь сказывалось. Никому не жаловался военком, даже верному и внимательному Феде Коптеву, да только таял на глазах. На одном табаке держался. Приносили из Смольного «специальный», «генеральский» обед — блокадный, скудный. Но не садился один есть Сергей Ильич:
— Григорич, едим только вместе. Тебе, молодому, надо значительно больше, чем мне, вот мы и делим пополам. Ну, ну, садись, ты же знаешь, один я есть все равно не смогу…
Неистребимый гусаровский юмор одолеть были бессильны голод, и холод, и обстрелы. Если «эмка» на фронтовых дорогах или на улицах города попадала под огневой налет, Сергей Ильич нередко сам садился за руль. Когда близко разрывался снаряд и молоденький адъютант наваливался, стремясь по-мальчишечьи самоотверженно прикрыть комиссара своим телом, Сергей Ильич реагировал только в шутливой форме:
— Григорич, не нависай, не лезь на рожон — осержусь.
— Это, Сергей Ильич, у меня стадный инстинкт, — пытался под свист снаряда улыбаться старший политрук. — Кажется, что возле вас не заденет.
А потом, возвращаясь, они обсуждали чей-то мужественный поступок, чье-то смелое поведение в бою. А их собственная деятельность по сравнению с этими людьми казалась им обыденной, совсем не примечательной и уж вовсе не героической. Однажды на Ладоге они увидели картину: на зенитную пулеметную точку начал пикировать «мессершмитт». Политотдельская «эмка», точно заговоренная, стала на дороге у КПП, с которого начиналась «Дорога жизни». Находясь поблизости от пулеметной «счетверенки», Гусаров точно позабыл, что его самого, и адъютанта, и шофера может той же очередью прошить воющий самолет. Военком залюбовался бесстрашным пулеметчиком, прикрывавшим КПП. Красноармеец и не думал уходить в укрытие. «Мессер» сделал заход, промазав, пошел на разворот и, злобно завывая, спикировал снова. Но и на этот раз не ушел боец в окоп.
— Получи, гад, за все! — кричал он. — На тебе, на!
— «Счетверенка» влепила-таки меткую очередь в стервятника, он задымил и пошел на снижение. А пулеметчик закричал от радости и заплясал даже:
— Так всегда с вами будет со всеми, гады, фашисты! А ну, кто еще?!
Когда военком подошел, красноармеец дисциплинированно вытянулся.
— Как ваша фамилия, товарищ, — спросил Сергей Ильич, — какой вы части?
Он оказался комсомольцем-пограничником из подразделения, прикрывающего «Дорогу жизни». Все его товарищи дали клятву — не уходить в укрытия во время штурмовок и бомбежек, надежно прикрывать машины с продовольствием, идущие по льду Ладоги.
— А я вас знаю, товарищ комиссар, — сказал боец. — Вы к нам приезжали в комендатуру, когда мы через финнов пробились. Вы тогда билеты партийные вручали.
— Не помню вас, товарищ боец, — признался Сергей Ильич.
— Я тогда не подавал в партию, — сказал пулеметчик. — Считал себя еще не подготовленным.
— А теперь?
— Теперь пришло мое время. — И оглянулся. Вдали на льду дымил сбитый им самолет. По ледовой дороге шли нескончаемой цепочкой машины: в Ленинград — с продовольствием, из города — с женщинами и детьми.
— Я бы не раздумывая дал такому человеку партийную рекомендацию, — задумчиво сказал Коптеву бригадный комиссар. — Нет, не зря мы, политработники пограничных войск, ели свой хлеб. Выросли люди, такие, как этот юноша. В него «мессер» хлещет из всех стволов, а он в ответ — меткую очередь, а к ней в придачу — вызов на поединок любому фашисту. Так-то, Григорич! Горжусь и я, что посильный вклад внес в воспитание этого поколения…
Дел у военного комиссара по охране войскового тыла Ленинградского фронта хватало на полные сутки. Только малая часть ночи отводилась на отдых, да и то не всегда.
Писал жене в эвакуацию, в Камышин:
