Призрачное счастье
Надежда Васильевна Тригубова, или просто Надя, на свое безрадостное прошлое смотрит с тоскою и болью в сердце. Больше всего ей помнятся горькие проводы да похоронные процессии.
Вот стоит грузовик около крыльца сельского Совета, кругом взволнованный народ, плачут женщины и дети. Надя сквозь слезы смотрит в хмурое небритое лицо отца, и в детской груди все сжимается. Мать повисла у отца на шее и никак не может оторваться. А Мишка, пятнадцатилетний Надин брат, поодаль с явной завистью поглядывает на отца. Вот бы с ним вместе на фронт!
Высокий мужчина в гимнастерке и в военной фуражке ходит вокруг машины и распоряжается:
— Быстрее прощайтесь, пора ехать.
Отец кое-как разнимает судорожно сжатые руки матери и лезет в кузов, куда уже забралось человек десять. Грузовик тронулся и запылил по дороге.
А потом прибыло сообщение со словами
«Погиб смертью храбрых».
В конце войны еще одни проводы. Надя затуманившимися глазами глядит на брата. Он шагает в строю. Михаил машет ей рукой, улыбается сдержанно, по-мужски.
Когда брат вернулся из армии, он в деревне не остался, устроился шофером в Сталинграде. Жилья в разрушенном городе не было, и Михаил взял ссуду, начал строить свой домик, забрал к себе мать. Надя осталась одна. А тут приехал откуда-то парень, Юрой звать, в клетчатой кепке, в узеньких брюках, в сандалиях на босу ногу. Приглянулась ему застенчивая Надя. И она его тоже полюбила.
Они прожили вместе всего лишь лето, а осенью Юра затосковал, заладил одно: поеду учиться в город, не могу губить молодость в глуши. И уехал. Обещал писать, забрать Надю к себе, как только обоснуется, но сердце чуяло, что не сдержит он обещанного.
К тому времени брат уже построился и приехал за сестрой, но увез ее уже не одну, а с дочкой Клавочкой. А еще через пару лет Михаил вдруг решительно заявил:
— Тоскую я по родным местам. Еду обратно в деревню. Я же тракторист, механик. Мне только там и работать. Еду.
Мать болела, работать не могла, нянчила Клавочку, а Надя работала. Так и жили втроем, пока не нагрянула беда. Да не одна...
Надя и теперь не может без слез вспоминать эти дни. Как в тумане, видит задыхающуюся и мечущуюся в постели Клавочку. Бабушка растерянно разводит руками. С утра не позвала доктора, думала, и так горлышко пройдет. А оно не прошло. К вечеру, когда Надя вернулась с работы, девочке совсем сделалось плохо. Надя кинулась на улицу, к телефонной будке, а когда вернулась, дочка была уже без сознания.
Машина скорой помощи мчалась по улицам, обгоняя трамваи, грузовики. Надя цепенеющими руками судорожно прижимала к себе слабенькое тело ребенка. В больницу она вбежала, задыхаясь от волнения и никому не доверяя драгоценной ноши. Она еще не знала в тот момент, что привезла уже умершего ребенка.
Еще через месяц Надя шла за гробом матери, смотрела на ее восковое лицо, заострившийся нос и думала: «Неужели моя жизнь будет такой же несчастной?»
На похороны приезжал Михаил, звал сестру с собою в деревню, но она не поехала. У брата своя семья, своя жизнь. И осталась Надя одна, совсем одна.
Горькие мысли лезли в голову. Как жить? Для кого?
Молодость миновала — не до гулянья. Подруг не завела, а дома сидеть одной по вечерам невыносимо тоскливо. Хоть бы кто-нибудь навестил из знакомых, из товарищей по работе... Одна лишь соседка бабка Анисья заходила на огонек, утешала и каждый раз советовала с печальным вздохом:
— А ты помолись, родненькая, помолись. Бог-то милостив. В церковь сходи.
И так изо дня в день.
Однажды вечером, когда было особенно тоскливо на сердце, а бабка Анисья так убедительно доказывала, что бог милостив, Надя после ухода бабки упала на колени перед маленькой иконкой, оставшейся после матери висеть в углу, и принялась неистово креститься. Она не знала молитв и поэтому только неумело кланялась в пол и повторяла шепотом:
— О господи! Помоги мне, помоги мне, несчастной!
Мало-помалу Надя привыкла к общению с богом, тайком ходила в церковь и, стоя в толпе согбенных старух, старательно крестилась, отбивала поклоны и просила у бога послать ей счастье.
Прошел год, другой, оставалась позади лучшая пора жизни, поклоны отбивались все глубже, хотя мольбы так и не доходили до адресата.
Однажды хмурым осенним вечером к Наде постучалась немолодая высокая женщина:
— Не пустишь ли, голубушка, на квартиру? — проговорила она вкрадчивым голосом и ласково посмотрела на хозяйку большими черными глазами.
Вошедшая назвала себя Анной Ивановной, осведомилась, на каких условиях сдается квартира, деловито осмотрела комнату, в которой раньше спала Надина мать, просила ничего из мебели не выносить, так как у нее вещей немного, и охотно согласилась платить названную хозяйкой сумму.
— Одна живешь, бобылка, значит, — сочувственна заглянула в Надины глаза Анна Ивановна. — Ох, знаю я эту долю. Но ты не сокрушайся, все в руках божьих, — и перекрестилась.
Близость Анны Ивановны к богу особенно внушала доверие, и Надя в первый же вечер поведала своей квартирантке все свои думы и беды.
Зимние вечера длинные и унылые. За окном то сыплет колючий снег, то ветер свистит и раскачивает голые деревья, то вдруг оттепель, и неровный дождь хлещет по стеклам. В трубе жалобно завывает, под крышей что-то поскрипывает, будто ходит кто-то по чердаку. Анна Ивановна сидит на диване, закутавшись в пуховый платок, штопает чулки и рассказывает таинственным полушепотом:
— Я бы не уехала из Воркуты, да сердце стало покалывать. А деньжищи там зарабатывают! Оклад двойной, отпуск двойной... И живут одни мужчины. Есть, конечно, и семейные, но большинство холостяки. Девки там нарасхват. На иную посмотришь — ничего особого, а парня отхватит — загляденье. У меня там тоже есть один, солидный такой, представительный мужчина. Денег у него — лопатой греби. На пенсию собирается и думает выехать из Воркуты. Я как присмотрю домик, так напишу ему, он мигом здесь будет. Он так и наказывал: «Найдешь хороший домик, за ценой не стой, вышлю, сколько угодно, и мы заживем с тобою».
Надя слушает Анну Ивановну, а сама думает: «Есть же места, где люди живут припеваючи и счастье свое находят. Вот бы съездить!»
Словно подслушав ее мысли, Анна Ивановна продолжает:
— А как ты тут живешь? Бобылка и есть бобылка. кругом одна, как перст... Я уже написала в Воркуту. Есть у меня там на примете один военный, майор, Николаем звать. Ах, какой красавец! Уж если я ему порекомендую, так тут нечего сомневаться. И женится сразу, и оденет тебя, как куколку, и беречь будет, на руках носить.
— Вы так говорите, Анна Ивановна, будто он уже посватался.
— Ничего, ничего, голубушка, я вот дождусь от него письма — посмотришь.
— А если я ему не по нраву придусь?
— Э-э, — таинственно протянула Анна Ивановна, — есть средство. Верное, испытанное. Ты только об этом ни-ни...
— Какое средство? — шепотом спрашивала Надя.
— Пока тебе знать ни к чему. А как понадобится... Уж не одних свела, и живут — водой не разольешь... Появись сейчас твой, как его, Юрка, что ли, я бы так сделала, что он день и ночь стоял бы под твоим окном. Мне бы только взять землицы с того места, где собаки грызутся. Ты смотри у меня, об этом ни слова, а то ведь я... — и Анна Ивановна так внушительно посмотрела своими черными глазищами, что у Нади мурашки побежали по спине.
