– Разбалуешь. Он меня не слушается, – насмешливо пожаловалась девочка. – Вот я обещала тебя к отцу свести, – сказала она Васе, – он тебе воспитание устроит.
– А я слушаюсь, – возразил Вася, – а теперь, с батей, буду еще лучше слушаться.
– Не будете по мамке скучать? – серьезно спросил Иван.
– Наверно, будем, куда от этого деться, – рассудительно заметила Оля, – да только ей сейчас лучше без нас. А тебе лучше с нами.
Иван внимательно посмотрел на дочь:
– Задумала, хитрюга, что-то и молчит. Ну, ладно. По-моему, пора завтракать, – возвестил он, и ответом был ему счастливый визг детей.
Довольно быстро Иван привел дом в порядок. Теперь, когда он забыл о пьянстве, оказалось, что у него высвободилось много времени, и он с утроенной энергией принялся за дела.
«Она высасывала жизнь из меня, треклятая, сил лишала…» – рассказывал он дружкам, заходившим в гости. Те только недоверчиво переглядывались и косились на хлопотавшую по хозяйству Олю. А потом как-то быстро прощались и уходили.
Девочка почти полностью взяла на себя хозяйство, уже приученная, она легко с ним справлялась. Днем она прибегала из школы и тут же бралась за дело.
Школа была в Лошаково, в старом бревенчатом доме. Там же, при школе, жила и учительница – Надежда Захаровна, молодая и энергичная. Она давала Оле книги из своей библиотеки, рассказывала о Москве, где училась, показывала фотографии и открытки с видами столицы. Вот-вот в деревне должны были открыть новую школу – десятилетку, а пока Надежда Захаровна была одна за всех: учила и читать, и писать, и рисовать, преподавала и историю, и географию. Оля была ее любимицей. Несмотря на домашние хлопоты, девочка хорошо училась, много читала, внимательно слушала рассказы Надежды Захаровны и все запоминала.
– Тебе, Оленька, обязательно надо учиться, развиваться, – вздыхала Надежда Захаровна, глядя на огрубевшие от домашней работы руки девочки, – с твоими способностями ты многого достигнешь. И дается тебе все на лету, и тянет тебя к знаниям, я же вижу. Жалко будет, если не выучишься…
Оле и самой хотелось учиться, хотелось читать умные книги, узнавать новое. Работы, правда, было много, но она не жаловалась: радовалась, что жизнь у них потихоньку налаживается, отец работает, Вася подрастает…
Частенько по вечерам все втроем они усаживались на завалинке. Отец доставал старую гармошку и, вспоминая молодость, наигрывал на ней незамысловатые мелодии. Оля тут же подхватывала их и начинала петь. Васятка часто не удерживался и пускался в пляс. Они громко смеялись и дурачились.
Как-то в один из таких вечеров рядом с их домом остановилась женщина. Увлеченные песней, отец с детьми не сразу заметили ее. А она, словно забывшись, слушала и смотрела на них во все глаза. Иван первый поймал ее взгляд – затравленный, замученный и усталый. Анна как будто постарела разом лет на пять.
Иван растерянно сжал меха, гармошка издала протяжный стон. Оля замолчала, только Васятка все еще приплясывал и усердно перебирал ногами. Но и он вскоре остановился, будто замерев в танце. Все молчали, не зная, что делать. Наконец, Анна с досадой резко мотнула головой и, не проронив ни слова, быстрым шагом прошла мимо.
Время шло, как-то незаметно наступила зима. Под Новый год Оле приснился сон. Будто бы идет она по деревне – и неясно, то ли лютая зима на дворе, то ли жаркое лето. Входит в свою избу – ищет мать, но той нигде нет. А в сенях и комнате толпится народ – бабки, мужики, толкуют о чем-то, шум, гам. У окна на табурете сидит Виктор и чинит сапоги, не обращая ни на кого внимания. Оля удивляется, ведь точно так же сидел и сапожничал отец. Она покидает хату – ей тут делать нечего, и идет дальше. И замечает, что из домов выходят люди и куда-то направляются, небольшие группы стекаются в ручейки, которые на главной улице превращаются в настоящую толпу. Все идут молча. Оля присоединяется к людям и тоже идет со всеми. В толпе она видит бабушку Марфу, та машет ей рукой, но не подходит. Люди отводят глаза от девочки, никто не смотрит ей в лицо.
«Это потому, что я ведьма? – думает Оля. – И меня все боятся?»
Они идут через какое-то поле, и девочка видит, что оно заросло грибами, все поле в грибах: собирай – не хочу. Но Оле сейчас не до этого, ей нужно куда-то дойти. Толпа все ширится, и вот уже вся деревня растянулась через поле.
Становится понятно, что все направляются в церковь, расположенную на другом берегу реки. Люди чинно входят внутрь. Оля дожидается своей очереди и тоже проскальзывает туда, попутно отмечая про себя, что вся деревня никак бы не поместилась в хоть и просторной, но все же не такой уж большой церкви. К тому же в ней давно уже устроен склад сельхозинвентаря.
Оля пробирается вперед, хотя ее толкают со всех сторон, и видит, что перед алтарем стоят два гроба. Но рассмотреть их не удается – их тут же выносят. Несколько мужчин несут их на плечах на кладбище, которое расположено здесь же, неподалеку. Оля отправляется следом, люди потихоньку куда-то исчезают. И вот она уже у могилы. Теперь никого рядом нет, только она и почему-то Виктор. Он пришел – как был в избе – в рабочем фартуке, с сапогом и шилом в руках.
– А это ты мать погубила, – между делом замечает он.
Тут Оля в ужасе понимает, что в гробу лежит ее мать, Анна.
– А кто тут? – заплетающимся языком шепчет она, показывая на маленький гроб, но Виктор не отвечает.
Девочка поворачивается к Виктору и в неизъяснимом ужасе видит, что лица у него нет – вместо него плоский кожаный блин.
Она хочет закричать, но крикнуть не может, ноги тоже не слушаются ее. Через бесконечные секунды гигантским усилием воли она заставляет голос прорваться наружу. Сначала тихо, как будто из-под воды, потом громче и громче раздаются ее вопли…
Проснулась она от собственного крика. Перепуганный отец держал ее за руки.
– А? Что? – первое время Оля не могла понять, где находится, и отличить морок от яви. Слезы катились по ее лицу, но она не делала даже попытки их вытереть.
– Касатка, дурной сон, что ли, приснился? – встревоженно спросил Иван. – Я уж перепугался, думаю, что воры в дом залезли или еще что…
– Да, сон, – рассеянно согласилась Оля.
– Ты вот что, выпей отвару мяты, – заботливо предложил Иван, – приготовить?
– Да, спасибо, – так же отстраненно, еще не вполне в себе, кивнула Оля.
Иван вышел, а девочка тем временем соскочила с кровати и, схватив какую-то рогожку, накинула ее на плечи и выскочила из избы. Порыв сильного ветра ударил ей в лицо, она чуть покачнулась, но, не колеблясь ни секунды, бросилась со двора на ночную улицу. Бушевала настоящая метель, но девочка упорно продвигалась к своей цели. Проваливаясь в сугробы по колено, набрав полные валенки снега, она долго шла по заметенной дороге и, наконец, добралась до дома матери.
Окна были темными – там уже спали. Оля бросилась к двери – заперта. Тогда она принялась барабанить в нее со всей мочи. Ей долго не отпирали, наконец, послышались шаркающие шаги, невнятное ворчание, а потом раздался голос матери:
– Кто там?
– Это я, – тоненьким голоском просипела продрогшая до костей Оля.
В проеме показалась заспанное лицо Анны, которая была совсем не рада приходу дочери. Она с недоумением смотрела на нее, потом спросила:
– Чего тебе? Ошалела, что ли, в ночь-полночь являться?
– Мне нужно с тобой поговорить, – сказала Оля, и, слегка оттолкнув удивленную таким обхождением Анну, девочка прошмыгнула в дом.
Мать, зевая, в ночной рубашке, под которой круглился уже большой живот, отправилась следом. Она тяжело села на постель и, раздраженно посмотрев на дочь, спросила:
– Так чего ты приперлась-то? Случилось что? И Виктор уехал…
– Мамочка, – глотая слезы, заговорила Оля, – только запомни мои слова, запомни, что бы ни случилось. Ты сейчас, может, и осерчаешь, но запомни на потом.
