посмеивался. Предполагали, что или лосенок был ранен только слегка, или старику все привиделось. Но находились и такие, которые, выслушав эту историю, вспоминали и особую Олину проницательность и прозорливость, и не по годам развитую рассудительность, и какую-то взрослую разумность. К тому же это жутковатое происшествие с молнией и чудесным выздоровлением девочки добавляло масла в огонь.
Словом, всяк толковал по-своему, но в итоге как-то решили считать за лучшее, что старик выжил из ума. Но многие про себя стали относиться к Оле все же с некоторой опаской – мало ли наворожит чего. Те же, у кого в семье были какие-то беды, наоборот, воспряли духом, сердце их преисполнилось надеждой – ведь непростая эта девчонка у Акимовых, совсем непростая… Когда беда стучится в дом, тут уже ничего не страшно, кроме нее самой – несчастные люди цепляются за надежду до последнего…
Уже на следующий день Оля начала потихоньку вставать и ходить по комнате. А к вечеру, несмотря на строжайший запрет отца, принялась за работу – мелкую, но столь необходимую в любом хозяйстве: помыть посуду, приготовить еду, подмести горницу, покормить домашнюю живность – болей не болей, а этого за нее никто не сделает. В этом ей никто и помешать не мог – сам Иван все же отправился на работу в этот самый колхоз. После случая с Олей он как будто внутренне собрался и, осознав ответственность за семью, решил взяться за ум – не прогуливать больше работу. Все-таки, может, чего и выйдет из этого колхоза путное. Тем более все равно деваться некуда.
Через три дня Оля уже совсем поправилась, пошла в школу и вновь, как и прежде, бегала по двору, ловко орудовала на кухне, управлялась со скотиной, приглядывала за малолетним братом и вообще волокла на себе весь дом. Только шрам на груди, быстро ставший бледно-розовым, и напоминал о случившемся. Но он не был никому виден – Оля сразу укрыла его рубахой. Такая манера сохранится у нее на всю жизнь – она всегда будет надевать закрытые платья с глухим воротом, чтобы невзначай не открылось не предназначенное для чужих глаз.
И все вроде бы стало, как и прежде. Все, да не совсем. Только Вася и заметил некоторые странности в поведении сестры, такие, что постороннему, да что там – отцу скажи, он только покрутит пальцем у виска и скажет: «Что дурью маешься?» К тому же с отца что взять, не до этого ему, устает на работе. Вечером придет, пропустит стакан и завалится спать.
А вот для Васи эти изменения хоть и казались сущей мелочью, но были вполне очевидны.
Нет, внешне это была та же Оля. Сестра все так же смеялась, шутила, легко бралась за любую работу и споро выполняла ее, но только взгляд у нее стал чуть грустнее, и молчала она чаще, чем обычно, и порой столбом застывала на месте. Раньше такого за ней не водилось.
Всегда у нее в руках все горело, крутилось, вертелось, то нитка с иголкой, то вязальные спицы, то лопата или кирка, то тряпка. Она или шила, или готовила, или вязала, а в свободную минуту, если такая выпадала, тут же хваталась за любимое вышивание. А тут – стоит по полчаса в задумчивости, смотрит вроде как в окно. А взгляд отсутствующий, ничего не видит. Или
Никогда такого не было. Отец ничего этого не замечал. Конечно, где ему.
А вот Вася не на шутку испугался и все искал в сестре признаки того, что ошибся, почудилось ему, но находил только подтверждение замеченным переменам.
Играли они все реже. Раньше, бывало, то в догонялки, то в прятки, а теперь у Оли то времени, то желания нет. И вся она стала какая-то чужая и отстраненная – грустит постоянно, словно томится от какой-то непонятной печали, изнывает от тяжелого груза, словно она взрослый человек, а не ребенок.
И хотел бы Васятка не думать об этом, да не мог – прямо как подменили сестру. И что с этим делать, он совсем не знал, поэтому решил прежде всего дождаться матери и рассказать ей обо всем.
Мать у них была красивая и бедовая. Так говорили про Анну на деревне. Работать в колхозе да по хозяйству ей было тяжело и скучно. Не любила она деревенской жизни, потому и подалась работать на станцию, находившуюся в шести километрах от их глухой, лесной деревни. На станции работал дядя матери – Михаил. Он и пристроил племянницу. Сначала мать убирала вагоны после рейса, потом помогала дежурному по станции, а потом ее прикрепили к почтовому вагону. Она стала ездить с почтой в дальние рейсы – принимала на станциях «корреспонденцию» – детям было не очень понятно это раскатистое слово, – сортировала, сдавала в пункте назначения. Работа эта матери нравилась. Особенно нравилось ей, что на этой работе можно было приторговывать всякой всячиной. На станции у большой реки купишь рыбы вяленой или сушеной, а километров за двести от нее продашь вдвое дороже. Мужики под пиво охотно берут. Да многое можно было придумать, только поворачивайся. И люди кругом, есть с кем словом перекинуться, новости всякие послушать, как люди живут, поглядеть. И в дом чего-нибудь всегда привезти можно, даром что зарплата не больно-то большая.
Конечно, при такой жизни дома она бывала не часто, но жить в деревне она не могла и все подбивала отца продать дом и податься всей семьей на станцию.
– Работу найдешь, там люди всегда требуются… – уговаривала она Ивана.
Но он все медлил, не решался. Ему трудно было расстаться с деревней, где он вырос, где всех знал. И мать, жившую в соседнем селе, тоже оставлять не хотелось. Она уже старенькая, ей помощь нужна.
Вот так они и жили: мать моталась по «рейсам», отец с детьми колотились по хозяйству. Деревенские не одобряли такой жизни: осуждали мать и жалели детей.
Близились холода. Брат с сестрой часто теперь ходили за хворостом, чтобы было чем топить печку: хороших дров ведь не напасешься.
Наконец ударили первые заморозки. В то утро Оля поднялась еще раньше обычного – нужно было сбегать за хворостом, успеть до школы. Вчера она собрала большую охапку, да всю донести не осилила, принесла только половину. Теперь она отправилась за другой половиной. Вернулась домой в начале шестого утра. Войдя в сени, глянула на свои замерзшие красные руки и, скинув на пол вязанку, подула на ладони, пытаясь отогреть их.
И вдруг застыла – в доме послышался знакомый до боли родной голос. Она затрепетала, через мгновение ворвалась на кухню и прижалась всем телом к матери – статной женщине в железнодорожной форме. Иван сидел за столом уже причесанный и умытый, несмотря на ранний час.
– Ну-ну, дай матери с дороги отдохнуть, почитай, вторые сутки не сплю, – рассеянно погладив дочь по голове, проговорила Анна и отстранила девочку от себя. Оля отошла в сторону и уставилась на мать сияющими глазами.
– Ох, какой рейс долгий да длинный был, да еще на каждой станции стояли. Один военный всю ночь пил, говорят, весь вагон перебудил, пришлось сдавать его на Тарховке в милицию, – пояснила Анна.
Она презрительно подняла с пола и кинула на стол сумку, из нее посыпались сушки и упаковки с солью.
– Вот, паек достала, – хмыкнула она.
– Иди, малая, корову выведи, – распорядился Иван, – дай нам посекретничать. Поди, мать столько времени не видел.
Ольга недовольно вздохнула, но послушалась. Правда, выходя, она чуть задержалась в сенях и прислушалась к разговору. Ей отчего-то стало тревожно.
Иван уставился на чуть оттопыривавшуюся, несмотря на широкую форму, рубашку, прикрывавшую живот жены.
– Ты что это, Нюша, вроде как пополнела? – осторожно заметил он, прихлебывая горячий чай из большой кружки.
– Да, есть такое, – односложно ответила Анна, – что, не нравлюсь больше?
– Ну почему? Наоборот.
– А это что? – Анна показала на жирное пятно на столе и, схватив тряпку, с ожесточением принялась оттирать его. – Совсем дом оставить нельзя, приедешь – обязательно что-нибудь сломаете, испортите. Тебе вообще на все наплевать, небось целыми днями водку глушишь.
– Зря ты так, Нюша. Я на работу хожу. А Оля очень хорошо по хозяйству справлялась. Весь дом на ней был, нас, обоих мужиков, обстирывала, готовила, убирала. Несмотря на то, что ей восемь всего. Ну, недосмотрела за чем немного, ничего страшного.
– Ах, вот как, – язвительно заметила Анна, – новую хозяйку себе нашел.
