ну, в курсе…
– Наслышан, – сдержанно ответил Волынский.
– А вот и ваш личный кабинет. – Тихон Алексеевич, желая побыстрее сменить скользкую тему, распахнул очередную дверь.
На удивление кабинет оказался уютным – шкаф дубового дерева, шторы на окнах, какие-то картинки на стенах и цветы в горшках на подоконнике.
Главврач присвистнул:
– Прямо хоромы.
Тихон Алексеевич довольно улыбнулся.
– Пожалуйста, располагайтесь, обживайтесь, – сказал он.
– Спасибо, – кивнул новый хозяин кабинета.
– Если что понадобится, я тут рядом, в кабинете напротив. Завтра придет секретарша, она чуть приболела, познакомитесь. Желаю удачи, – заместитель изобразил задушевную гримасу и направился к двери. За ним тенью проследовал завхоз.
– Тихон Алексеевич, – окликнул его на пороге главврач, – мне хотелось бы побыстрее ознакомиться с историями болезней особо сложных пациентов. Хочется взяться за работу, знаете ли…
Тихон Алексеевич кивнул, дверь, наконец, закрылась, и Волынский погрузился в свои мысли, словно забыв, где он находится. Перед его внутренним взором опять замелькали картины его лагерной жизни, занесенные снегом бараки, страдания, которые, казалось, не под силу вытерпеть живому существу и при этом не сойти с ума. Да, забыть все это невозможно. Наверно, только на войне было тяжелее и страшнее. Но на войну он как враг народа, к тому же еще и инвалид, не попал. Зато теперь, после того как война закончилась, его освободили и даже предложили неплохое место. И кажется, он догадывается почему…
«Ладно, все позади, – думал он, – вот так говоришь себе и не веришь. Не отпускает неволя, согнутая спина помнит плеть… Как ни крути, это отпечаток на всю жизнь, и с этим надо как-то жить…»
Он встал, прошелся по кабинету, словно пробуя его на ощупь. Мельком поймал в зеркале свое отражение и ужаснулся – взгляд все такой же усталый и затравленный. Взгляд зэка.
Если посудить, ему еще повезло – будет сидеть в кресле и решать, кому дать двойную порцию каши, а кому аминазина. Умеют власть предержащие жестко шутить. Негодный винтик они исправили – почистили, протерли и, вместо того, чтобы выкидывать на помойку, ловко приспособили для нового дела. Выпустили из лагеря да сразу же назначили главврачом какой-то непростой больницы. Теперь он как винтик – прикормленный и обласканный, даже послушнее обычного.
Серафим Иванович сел за стол, рассеянно перебрал остро отточенные карандаши в стакане, снова встал и подошел к окну и охнул. Было от чего охнуть и замереть в восхищении – перед ним предстала картина классической пушкинской осени во всем ее великолепии с золотыми и красными листьями на деревьях и на дорожках и особым запахом – больница была расположена на краю города, почти в лесу.
«А может, тут нам будет хорошо, – неожиданно подумал он, – и Любе, и Машеньке. Надо постараться все забыть, вытянуть себя самого из прошлого за волосы. А работа поспособствует этому…»
Кто-то медленно проковылял по парковой аллее, усыпанной разноцветным ковром листьев – сутулый, в грязно-голубом халате, понурившись и не оглядываясь по сторонам.
«Тут даже скамеек нет… Как же больные гуляют? Надо этим заняться…» – он усмехнулся, вот уже в нем проснулся хозяин. Но тревога не отпускала.
«Может быть, зря я ввязался в эту игру? Втянул Любашу с дочкой в свои дела… – проносились в его голове мрачные мысли. – Ведь намекали, что здесь какой-то спецконтингент, особый надзор, какие-то спецпроцедуры… Им-то такой «винтик», как я, и нужен. Меня-то они не отпустят уже из своих цепких когтей. Получается, я эгоист. Ради любимой работы пошел на это, включился в их игру, рискую близкими. Они теперь меня крепко прихватили, самым главным – семьей…»
Он прошелся по кабинету и обнаружил дверь на небольшой балкон. Оборвав пересохшую бумажную ленту, открыл дверь и вышел. С удовольствием закурил, глядя на осенний притихший парк. Потом вернулся за стол. Из-за серых туч выглянуло солнце, луч пронзил графин с желтоватой водой, и зайчики заплясали по зеленому сукну стола.
В дверь постучали, вошел завхоз с охапкой историй болезни, аккуратно примостил все это на краешке стола и так же безмолвно вышел.
«Как он быстро, – подумал Волынский. – Я-то думал, они будут тянуть, а здесь все по-военному… Ну, ничего, сразу за работу, так-то лучше…» Он подвинул к себе разлохмаченную стопку и принялся пролистывать папки.
В основном в клинике содержались больные с серьезными психическими расстройствами и слабоумием – такие, у которых были нарушены жизненно важные функции мозга. Их шансы вылечиться неуклонно приближались к нулю. Были другие, чьи истории болезней напоминали сложный ребус – непонятно было, где настоящие симптомы, где искусная симуляция, а где диагноз, продиктованный свыше.
Он засиделся за бумагами до позднего вечера, устал и, когда раскрыл очередную папку, не сразу поверил своим глазам. Спустя пару секунд он тряхнул головой, еще раз вернулся на первую страницу, где значилось имя больной. Некоторое время он оторопело смотрел на нее. Наконец он вскочил со стула и рванулся в коридор, к кабинету Тихона Алексеевича. Но кабинет оказался заперт – заместитель уже ушел домой, по всей видимости, давно, как и все остальные работники, жившие в городе. Взглянув на часы, Волынский присвистнул.
Потом он вернулся к себе, медленно прочитал каждую строчку истории болезни и долго сидел в изумлении, не в силах подняться со стула. А затем, не найдя в себе достаточно воли, чтобы принять хоть какое-то решение или сделать что-то еще, отправился в ту квартиру, что предоставили его семье.
Люба с малышкой приезжала на днях – по дороге на новое место жительства она заехала погостить к родителям, показать дочь. Серафиму Ивановичу пока что предстояло устроиться тут самому и встречать их уже на всем готовом. Днем он только забрал у управдома ключи и положил в квартиру связку книг.
Теперь предстояло решить бытовые проблемы – а их было не мало: прикупить хоть какую-то мебель, покрасить дверь и рамы – они совсем пришли в негодность и вид имели неприличный, помыть окна и полы – маленькому ребенку в такой грязи и беспорядке жить невозможно. Но все эти хлопоты отошли на второй план и уступили место безостановочно зудящей в мозгу мысли об этой более чем странной истории болезни. Серафима Ивановича трясло, словно он целый день провел в дороге. Автобусы уже не ходили, и он пошел пешком. Еле-еле разыскав свой дом, дорогу к которому он все никак не мог вспомнить, вошел в квартиру и, даже не обратив внимания на обстановку, лег на какую-то горизонтальную поверхность, которая при ближайшем рассмотрении оказалась старым продавленным диваном, и закрыл глаза.
«Так не бывает. Так просто не может быть…» – твердил он себе как заведенный, но, тем не менее, факт был очевидным: так было, и было наяву.
Он не спал почти всю ночь, мучимый сомнениями и угрызениями совести. Под утро забылся в зыбком тревожном мороке, но рано утром вскочил, будто не спал вовсе, лихорадочно оделся и бросился в клинику.
Для начала он решил поговорить с заместителем, словно боясь, что все, что написано в истории пациентки, окажется правдой. С трудом дождавшись начала рабочего дня, он вызвал Тихона Алексеевича к себе.
– У меня к вам несколько вопросов по текущим больным…
Они обсудили несколько довольно запутанных случаев, и Серафим Иванович, сдерживая нетерпение, взял очередную папку.
– А вот эта Акимова? – Он небрежно, стараясь ничем не выдать своей заинтересованности, постучал пальцем по папке, которую вчера всю изучил до последней буквы, перечитывая вдоль и поперек.
– Да, сложный случай… Очень тяжелая больная – шизофрения, психоз, кататонический ступор – абсолютное отключение от всего земного. Она уже несколько лет вообще не реагирует ни на что. Ни с кем не вступает в контакты, просто лежит на койке, уставившись в одну точку. Классический реактив, так сказать. Ничего, впрочем, интересного – ординарная ситуация. Ну, в рамках нашей профессии, разумеется…
– А каков анамнез?
– На самом деле никто не знает как следует. До того как поступить к нам, она наблюдалась в
