перед народом легла бы на мучителей. И они трусливо ретировались, воссоединили семью.
Для охраны Николая и его семьи в «доме особого назначения» было сформировано специальное подразделение во главе с комиссаром Авдеевым. Человеком низким, пьяницей и грубияном. Он и помощника подобрал себе такого же. Они с ним бесцеремонно входили в комнату царской семьи, садились с ними за стол обедать. При этом сквернословили и отпускали шуточки с грязными намеками. Это причиняло невыносимые страдания. Особенно стра дал Алексей. Он чувствовал себя хуже всех. Дошло до того, что на прогулку отец носил его на руках.
Это неуважение и издевательства царская семья сносила кротко и стоически. Ни жалоб, ни протестов. Это поражало охрану. И постепенно отношение их менялось с грубого на уважительное. Даже Авдеев со своим помощником Мошкиным не стали задирать глубоко покорных и спокойных узников. А частые молитвы и религиозные песнопения государыни и Великих Княжон просто приводили в смущение и умиление солдат и рабочих, состоявших в охране и обслуге. Вскоре вместо грубости они стали проявлять знаки внимания и сострадания. Это не могло нравиться комиссарам «чрезвычайки». Дошло даже до Москвы, стало известно Янкелю Свердлову. И тот повелел заменить охрану на более жесткую.
4 июля в Москву полетела верноподданническая телеграмма: «Напрасно беспокоитесь. Авдеев устранен. Мошкин арестован. Авдеев заменен Юровским. Внутренняя стража переменена, ее заменили другие».
Использовав записи следственной комиссии по убийству царской семьи, бывший наставник и воспитатель Цесаревича француз П. Жильяр пишет в своих воспоминаниях: «В этот день, действительно, Авдеев и его помощник были арестованы и заменены комиссаром Юровским, евреем, и его помощником Никулиным. Стража, состоявшая, как было сказано, исключительно из русских рабочих, была перемещена в один из соседних домов, в дом Попова». То есть отстранена от дела. На этот раз большевистской еврейской верхушке не удалось сотворить гнусность руками русских. Пришлось поставить своего надежного человека.
«Юровский привез с собой 10 человек, которые почти все были австро — германскими пленными и «выбраны» из числа палачей «чрезвычайки». Они заняли внутренние посты; наружные продолжали выставляться русской стражей.
«Дом особого назначения» сделался отделением «чрезвычайки», и жизнь заключенных превратилась в сплошное мученичество».
В это время, когда сменили охрану и усиливали режим содержания узников, посланный уральским руководством в Москву Сыромолотов получал указания, как «организовать дело». Вскоре он «вернулся с Голощекиным и привез инструкции и директивы Свердлова. Юровский тем временем, — пишет Жильяр, — принимал свои меры. Он не сколько дней подряд выезжал верхом и разъезжал по окрестностям в поисках места, удобного для его намерений, где он мог бы предать уничтожению тела своих жертв. И этот же человек, цинизм которого превосходил все, что можно вообразить, являлся потом навещать Цесаревича в его постели».
Детская душа особенно остро предчувствует беду.
В этот вечер 16 июля Алексей Николаевич был грустен и даже плакал. Мать подсела к нему, положила его голову к себе на колени и стала утешать нежными словами. А он все никак не мог успокоиться. И когда у него спрашивал отец, то и дело нервно куривший у окна, выходящего на Вознесенский переулок, — в чем дело, что у него болит и почему он плачет, тот с удивлением не понимал почему он плачет. Но, видя как расстроены родители, он стал придумывать причину. И вспомнил, что на днях увезли и больше не привозят его дядьку матроса Нагорного. А без него, мол, ему сиротливо. Пришла из соседней комнаты Великая Княжна Мария и взяла руку Алексея в свою. Ему было приятно ощущать нежность руки милой сестренки, и он стал подремывать.
Николай, сидя на табуретке возле окна, поглядывал на него и на супругу, мирно штопающую чепец Марии, и в душе его теснились тревожные чувства. Что?то грядет страшное. Самое дурное, что мог он предположить, — это новые злобные выходки Юровского. А еще, — если снова начнут обрабатывать насчет одобрения Брест — Литовского договора и всей этой грязной возни вокруг Германии и союзников. Нет, нет и нет! На это он никогда не пойдет. Хотя за этим в его судьбе видится провал. Пустота. В глубине души он начинал понимать, что этот Брест — Литовский договор — последняя возможность спастись и спасти семью. Если б это было на самом деле, если б это не было ловушкой большевиков. Пусть предательство, пусть позор. Но зато жизнь. Его и, главное, семьи. Способен ли он на это? Нет! Никогда! И потом, он совершенно четко представляет себе, что это провокация, обыкновенная ловушка, рассчитанная на дурачка.
Закатное июльское солнце блеснуло последними лучами и стало закатываться за лесом. Сегодня был первый солнечный день после долгих дождей. Омытая зелень за окном купалась в последних лучах, радуясь обильной влаге, свету, теплу. Жизнь закипела с новой силой.
Что ожидает их?!
То, что может с ними случиться, отказывалось воспринимать сознание. Неужели так вот просто у него и его семьи отнимут жизнь? Неужели на нем прекратится царская династия Романовых? Неужели он проиграл стихийной силе социалистов? Да, теперь отчетливо ясно, что Вильгельм пользовался услугами большевиков, которые беззастенчиво рушили государственность России. Он спал и видел ослабленную, уступчивую Россию. И он ее получил. Только будет ли ему от этого выгода? Вот вопрос.
Он мельком взглянул на Алекс. Она в этот момент поправляла простынку на разбросавшемся во сне Цесаревиче. Что?то у нее в душе творится. Поговорить, но нет душевных сил заговорить с ней. Ибо придется затронуть вопрос: что же с ними будет? И снова его мысли возвращаются на тот же круг — что, как? Неужели?..
В соседней комнате тихо, как никогда. Не хихикают дочери, как это бывает обычно перед сном. Что у них там? За толстой стеной в гостиной тоже мертвая тишина. И лишь из столовой доносятся приглушенные голоса. Вроде как там совещаются о чем?то.
Сегодня Юровский со своим наглым помощником не делали обычного перед сном обхода. И вообще что?то необычное в нынешнем вечере. Тишина и настороженный покой. Так, наверное, бывает в центре тайфуна. Именно чувство тревожной тишины не покидало Николая. Подумалось, что вокруг, на многие тысячи верст бушуют кровавые людские страсти и в центре этих страстей он — бывший император России. И с ним его бедная, ни в чем не повинная семья.
Александра привалилась к стене и, обняв подушку, на которой покоилась светлая измученная головка Цесаревича, тоже дремлет. Милая Алекс! Сколько тебе пришлось перенести со мной всякого! Прости, если можешь, за то, что было, и за то, что предстоит еще. А предстоит не самое лучшее…
Незаметно и кстати сгустились сумерки. Если Алекс проснется, то не увидит выступивших слез на его глазах. А слезы, непрошеные и легкие, сами собой катятся из глаз, освобождая душу от нестерпимой тоски, поднимая в серд це волну за волной жалость к себе, к маленькому Алеше, цветущим дочерям, к любимой Алекс, гаснущей в этом заточении, но не ропчущей; как?то находящей в себе силы держаться и поддерживать его. В чем только душа жива?! Сколько пережила она, сколько перенесла эта женщина с ним!..
Юровский лично подбирал исполнителей убийства.
«Этими палачами были, — пишет далее П. Жильяр, — еврей Юровский, русские каторжане Медведев, Никулин, Ермаков и Ваганов и семь немцев и австрияков…»
Эта ночь у них прошла в сплошных совещаниях. Юровский и отобранная им команда убийц начали совещание еще за ужином. Вернее, после того, как царская семья, отужинав, тихо удалилась в свои покои. Юровский намеком объявил, что час «X» настал. Сегодня все будет кончено. И велел Павлу Медведеву отобрать у русской наружной охраны оружие и принести ему. Затем они из столовой перешли вниз, в караульное помещение. И там обсудили все подробности. Неожиданно зашел спор — кому достанутся Государь и Наследник. Юровский слушал некоторое время спорящих, вдруг прервал заявлением, что он берет на себя Государя и Наследника. Это составит ему честь на века — прикончить последнего русского Императора.
Стали «делить» остальных и снова заспорили. Теперь никто не хотел брать на себя убийство женщин. Особенно молодых — Великих Княжон. Юровский не без раздражения, тыкая в каждого пальцем, определил, кому кого убивать. На том порешили. И потянулось тягостное ожидание. Действовать решили
