естественно, тоже стали в позу. Они задают себе вопрос — а почему евреи должны унаследовать Землю? Почему не мы? И так каждый стал задавать себе этот вопрос. И утверждать себя. Отсюда нарастающая агрессивность, порча характера всего Человечества. Евреи, мне кажется, понимают это, но рассчитывают, что им удастся, как удавалось раньше, перехитрить Человечество. Но вряд ли это им удастся. Поэтому им надо просто отказаться от своей исключительности, чтоб не портить окончательно характер Человечества. И всерьез подумать, как объединить усилия всех людей Земли, чтобы расширить жизненное пространство, а следовательно, жизненные ресурсы за счет Космоса. И тем решить глобальную проблему будущего. А по головам и трупам они не достигнут рая. Наоборот, сами могут очутиться в аду. Вот почему я говорю, что отношение Человечества к евреям (хорошее или плохое) зависит от них самих.
А теперь о любви — нелюбви к ним.
Сказать, что я не люблю евреев, я не могу. Точно так же я не могу утверждать, что я люблю всех русских. Поголовно. Я не люблю негодяев и подлецов всех национальностей. Это определенно. А негодяи и подлецы — они интернациональны.
Но дело не во мне. Дело в явлении. Раз оно в наличии, значит, оно есть. Антисемитизм, русофобия… Антисемиты, русофобы… Это факт, как и то, что Земля вертится. И от него никуда не денешься. Вопрос в том, как человек становится антисемитом или русофобом. Или что нам в них не нравится, а им в нас? Как сказал Василий Витальевич Шульгин. Оставивший нам свою книгу «Что нам в них не нравится». Ведь именно в этом, если перевести со словомудрия на простой житейский язык, — что кому в ком не нравится, — и заключена вся соль. Не буду особенно распространяться, попытаюсь на собственных жизненных впечатлениях показать, как и почему я стал отличать евреев. Вернее, что мне в них не стало нравиться. И приглашаю всех, кто испытывает подобное, обратиться к своему прошлому, шаг за шагом проследить, с чего, с какого момента или почему они перестали ему нравиться. И что именно не нравится обеим сторонам: нам в них, а им в нас. Может тогда нам легче будет понять друг друга. А поняв — прощать друг другу какие?то национальные особенности и слабости. А может, даже ради мирного сосуществования попытаться избавиться от каких?то самомнений и амбиций. Словом, поискать пути сближения. Потому что конфронтация национальностей — неприятие одной нации другой — чревато большими неприятностями.
Как и всякий сущий на земле человек, я родился без национальных предубеждений. Возникает законный вопрос — откуда они, эти предубеждения, появляются? Свою национальную принадлежность я никак не сознавал долгодолго. Даже когда получил паспорт, в котором четко было записано — русский. Ну русский — так русский. И уже после войны в школе, когда к нам в класс директор привел смуглую, черноволосую девочку с большим крючковатым носом, армяночку, я впервые получил некий импульс различия людей по национальному признаку. Мы ее тотчас окрестили вороной. Именно за ее большой крючковатый нос. В то время было модным давать друг другу клички, отталкиваясь от имени, фамилии или от каких?либо внешних признаков. У нас в классе почти все имели клички. Помню некоторые — Вика, Бурум, Сикора, Мордашка… Ворона. И никто не обижался. Правда, учительница нам выговаривала частенько. Мол, кличка человеку ни к чему. У каждого из вас есть законное имя. А в кличке Ворона она усмотрела, видно, и национальный оттенок. Потому что хорошо помню, к своему обычному выговору она добавила, что девочка владеет двумя языками. Это прозвучало как упрек нам. Мол, стараетесь унизить человека, а она в чем?то выше вас. Хотя мы и не думали унижать ее.
Не знаю, кто как воспринял это ее замечание, но я лично до сих пор, глядя на человека другой национальности, завидую по — хорошему — человек владеет, кроме русского, другим языком!
Второй, уже более значительный импульс в понимании национального различия людей я получил уже когда подрос. И опять же это было связано с армянами. В Новороссийске много проживало армян. И почему?то армянские мальчишки всегда держались в стороне от русских. Были мы поменьше, не обращали на это никакого внимания. А подросли, стали замечать нечто непонятное. Они всегда кучкуются, как?то агрессивно поглядывают. Будто мы в городе лишние. Будто они тут, в городе, хозяева, а мы наезжие. Дальше — больше. К девчонке на танцах не подойти — они вроде как монополию держат в этом. На пляже, в парке, в магазине — того и смотри, что побьют или карманы вывернут. Естественно, нам это не нравилось. Мы тоже стали кучковаться, чтобы противостоять. Бывали драки, бывали серьезные потасовки. Моего брата Анатолия ножом пырнули, как тогда выражались. Почку задели.
Эти неприятные впечатления, связанные с армянами, остались у меня в душе на всю жизнь. Правда, национальная окраска этих неприятных впечатлений была еще непрочной, почти неосознанной. И я далек был от каких?либо обобщений. Тем более что соседи наши по бабушкиному дому были прекрасные люди — армяне. Дядя Сережа, тетя Соня и их мальчик Сурен.
Когда я уже работал на станции Новороссийск весовщиком — и мне было восемнадцать, — начальником нашего отдела был грузин по фамилии Каландарашвили. Высокий, с мужественным лицом, красавец. В летах уже. Он был веселым, очень обходительным человеком. Нравился нашим женщинам. Когда он входил, каждая старалась улыбнуться ему. Он мне тоже нравился. Но я никак не воспринимал его как человека другой национальности. Хотя каждый раз, преподнося дамам цветочек или конфету, он говорил: «У нас в Грузыи…»
Счастливый был возраст! Или время было такое, когда люди воспринимались как хорошие и не очень хорошие.
В Ростовском статистическом техникуме у нас был преподаватель по математике и счетной работе Семен Исаевич Эскин. Это был чародей в своем деле, маг. Мы все любили математику. Хотя я, признаться, до этого ненавидел ее всеми фибрами своей души. Он говорил «этоть» вместо «этот». Он так ловко, так интересно преподносил нам эти формулы — а — квадрат, бэ — квадрат; синусы, косинусы, что они тотчас прочно укладывались в наших мозгах. Он так просто объяснял нам сложнейшие выводы, решал математические головоломки, что мы диву давались, до чего проста эта математика. И как человек он был сама прелесть.
Слегка губошлепый, в толстых роговых очках, курчавый, с лукавым блеском в глазах. С некоторыми странностями в характере. Он точно по звонку входил в аудиторию и точно по звонку, иногда прерываясь на полуфразе, прекращал урок. На следующий день со вчерашней полуфразы начинал урок. Это нас забавляло и удивляло. Мы про него знали, что он безнадежно влюблен в преподавательницу русского языка Веру Алексеевну. И когда на него вдруг набегала тен;. грусти во время урока, мы очень жалели его и любили еще больше.
Мы почему?то знали, что он еврей. Но придавали этому значения не больше, чем тому, что, положим, он в очках. То есть, тогда это не имело никакого значения. Правда, не знаю почему, но именно начиная с него я понес в жизнь прочное впечатление, что евреи — умный, хороший народ. Я не помню, чтобы мне кто?то внушал это или просто сказал какие?то слова в этом смысле. Просто отложилось в душе и все.
Наверно, поэтому, когда уже после техникума работал в Сибири в Баяндаевском леспромхозе (это 1952–1959 гг.) и попал в коллектив, где были и евреи, я уже как?то ориентировался в национальном делении.
Так получилось, что в Баяндаевском леспромхозе я начал свою трудовую деятельность рабочим на валке леса, потом работал грузчиком. А потом меня взяли плановиком лесопункта. А вскоре назначили начальником планового отдела. В состав планового отдела входил инженер по технормированию. Эту должность занимал Абрам Семенович Высокий. А статистику у меня в отделе вела Эмма Исааковна Крипе. Оба, и Абрам Семенович, и Эмма Исааковна, были спецпереселенцами. Что это такое, я не сразу взял в толк. Потому что они ничем не отличались от нас, вольнонаемных. Потом я уже узнал, что раз в неделю они должны являться в поселковую комендатуру и там отмечаться. И еще узнал, что они чем?то провинились перед Советской властью. Что их примерно семьдесят процентов в поселке. Западные украинцы, молдоване, румыны, поляки… И разные по вероисповеданию — иеговисты, баптисты, пятидесятники, хлысты и еще какие?то. По случаю пришлось побывать в бараках, где многие жили. Общий барак. Много семей. Семья от семьи отделены занавесками из мешковины. В бараках тепло и почему?то чадно. Люди с покорными кроткими глазами. Не верилось, что эти люди могли сделать что?то плохое.
Когда умер Сталин, они очень радовались. Поляки, бывшие офицеры, достали из тайников свои мундиры и кортики. Правда, у них тотчас все отобрали. Как бы подавили выступление. Хотя никаких эксцессов не было. После смерти Сталина спецпереселенцы как?то приободрились, стали смелее глядеть, откровеннее проявляться в религиозных своих пристрастиях. Особенно иеговисты. А среди них отличалась
