четыре яйца вместо прежних трех.
Тем временем Квинт остановился в нескольких шагах от зрителей, передал Уолту заплечный мешок, посох и шляпу, сделал стойку и прошелся на руках.
Фокусник в ответ разрезал бечевку на три части, сунул их себе в рот и тут же вытянул обратно целую веревку. Уолт припомнил слова о Троице в Единстве и Единстве Троицы. Если подобное чудо под силу шуту, потешающему прохожих у городских ворот, тем более оно подвластно Богу.
Странное дело: такое же сопоставление пришло на ум кому-то еще в толпе. Послышались вопли: это-де кощунство. А впрочем, ничего удивительного: этот город семьсот лет славился своей дотошностью в богословских вопросах. Обвинение выкрикнул тощий, злобного вида косоглазый человечек, народу он был хорошо известен: в толпе заулюлюкали, окликая его по имени. Человечек выругался и затрусил прочь.
Квинт сделал кувырок назад, прошелся колесом, подпрыгнул, выполнил два полных оборота в воздухе и, попытавшись сделать шпагат, шлепнулся на землю. Он явно ушибся, даже был оглушен падением. Кроме Уолта, на эти акробатические номера никто не обращал внимания, за исключением только что подошедшей женщины. Бросившись на помощь другу, Уолт едва не столкнулся с ней. Выше среднего роста, волосы – рыжие от природы или крашенные хной – уложены в высокую прическу, скрепленную золотой заколкой, и накрыты шелковым платком изумрудно-зеленого цвета. На шее золотое ожерелье, поверх белого шелкового платья со складками накинут ярко-синий плащ, на ногах красовались золотистые туфельки. С виду знатная дама; странно, что она явилась сюда без свиты. Помогая Квинту подняться и справляясь, не расшибся ли он, Уолт почувствовал, как женщина исподтишка рассматривает их обоих, и отчего-то ему сделалось не по себе.
А печальный фокусник тем временем продолжал развлекать толпу, предупредив зрителей, что их ожидает еще одно, последнее увеселение, после чего он намерен обойти их с сумой, и ежели им понравилось представление, – а он от всей души надеется, что понравилось, – они будут так добры бросить в мешок монетку, чтобы нынче вечером у него была еда и кров. Услышав эти слова, толпа тут же рассеялась. Актер погнался за неблагодарными, схватил какого-то старика за рукав, заорал, окликая своих зрителей, да так громко, что все невольно обернулись. Запустив руку за шиворот просторной блузы, фокусник что-то нащупал на спине старика, потянул и извлек... голубя, красивого белого голубя. Подбросив птаху в воздух, он отпустил ее на волю.
– Смотрите, – воскликнул фокусник, – вот вам голубь, исходящий от отца. Ведь ты же отец, да?
– Даже дедушка, – гордо отвечал старик.
Легко и плавно кружась, голубь устремился ввысь, и вот он уже парит над городскими стенами, и все взгляды обращены ему вослед, а тем временем в толпе шустрит мальчишка, срезая у зевак кошельки. Голубь уже почти скрылся из виду.
И вдруг голубь стремглав ринулся вниз, он не летел, а падал, порой приостанавливаясь в своем падении, словно его подшибли стрелой, и то кружился беспомощно, то как будто оправлялся, а потом вновь летел вниз, и наконец...
Тут все заметили девушку, сидевшую на низком пригорке под гибкой пальмой. Черноволосая, красивая, одетая в синее платье с капюшоном, целомудренно укрывавшим голову. Голубь спустился к ее ногам, вспорхнул на колени и принялся ворковать – «гули-гули» – а девушка ласкала его, гладила по головке, все теснее прижимая к себе, словно хотела укрыть в своем лоне.
Кое-кто из зрителей захлопал, некоторые даже кинули монетки в мешок фокусника, но большинство сообразило, что дело нечисто, и бросилось врассыпную. Величественная дама с рыжими волосами, одетая в синий плащ, ушла одной из последних.
Те, кто поспешил уйти, оказались правы: послышался стук копыт, взвилась пыль, в разбегавшуюся толпу врезались четыре закованных в броню всадника. Двое спешились, швырнули поводья товарищам и схватили фокусника. Квинт с яростным воплем прыгнул стражнику на спину, обхватил его за шею, пытаясь повалить, но тут один из воинов развернул коня и взмахнул мечом над головой Квинта. Уолт, метнувшись вперед, успел закрыть друга своим телом, и удар – к счастью, не лезвием, плашмя – пришелся ему по лицу. Он почувствовал боль, услышал грохот страшнее раскатов грома, увидел перед собой яркий – ярче солнца – свет и упал. Тьма окутала его мягким покровом.
Уолт пришел в себя, когда на лицо ему полилась холодная вода из фляги Квинта, но не узнал склонившегося над ним человека. С трудом сосредоточив взгляд, он начал различать черные сросшиеся брови, дерзкий носик и тревожную улыбку. Та самая девушка в синем. Голова его покоилась на коленях мальчика, который вытаскивал или срезал кошельки у зазевавшихся зрителей.
– Что произошло? – спросил Уолт. Голова шла кругом, во рту пересохло, щека и ухо страшно болели от удара, но все это мелочи по сравнению с тем, что выпадало на его долю в прошлом.
– Отец наш... («Который на небесах», – бездумным эхом отозвалось в голове Уолта). Наш отец в тюрьме, и твой друг тоже.
Это сказал мальчик.
– Я шел за ними, – добавил он. – Тюрьма рядом, сразу за воротами.
– Что теперь будет?
– Утром их будут судить. В лучшем случае за нарушение общественного спокойствия, за нападение на стражника и так далее, но, боюсь, всплывет обвинение в кощунстве.
– Папочка такой глупый! – воскликнула сестра, и голос ее задрожал от слез. – Ему кажется, он придумывает очень ловкие штучки, а на самом деле он каждый раз попадает в беду.
Уолт поднялся, опираясь рукой на плечи мальчика, девушка тоже подала ему руку, и они повели его прочь от ворот, на широкую дорогу, где толпились торговцы, предлагавшие готовую пищу, и стояли лотки с хлебом и фруктами. В сумерках тени удлинились, возле некоторых прилавков зажглись факелы или масляные лампы. Торговля шла бойко, там, где готовили мясо, вился, поднимаясь к небу, ароматный дымок.
– Куда мы идем? – спросил Уолт по-английски, стараясь отчетливо выговаривать каждое слово.
– В гостиницу, где мы остановились. Неплохая гостиница. Можешь лечь сегодня на папиной кровати.
Дети объяснялись на смеси английского и нормандского наречий, вставляя обиходные латинские и греческие слова, когда других не хватало. Несмотря на звон в распухшем ухе и гомон большой улицы, Уолт понимал почти все. Девушку звали Аделиза, мальчика – Ален. На глаз Уолт дал бы ей четырнадцать, ему – двенадцать лет.
Гостиница размещалась в двухэтажном кирпичном здании, оштукатуренном и побеленном, с высокими воротами, в которые можно въехать верхом. За воротами тянулся просторный двор, пятьдесят шагов в длину и столько же в ширину, с колодцем посередине. Большую часть нижнего этажа занимала конюшня, тут же помещался и трактир, тесно уставленный столами и скамьями. Там уже собралось множество мужчин и несколько женщин – потаскушки и танцовщицы. Они пили, пели, перекрикивались хриплыми голосами.
Ален пошел взглянуть на лошадь и мула и убедиться, что их напоили и накормили, а Аделиза повела Уолта по лестнице наверх, на небольшую деревянную веранду, скорее даже балкон, крытый красной черепицей. Открыв узкую дверь, они оказались в комнате, где дети жили вместе с отцом.
Тесная комнатка с единственной деревянной кроватью, на кровати – набитый соломой матрас да изношенное одеяло. Еще два матраса лежало на полу. Свет проникал через маленькое окошко. На день его закрывали от жары, но, едва войдя, Аделиза распахнула ставни.
У стены стояло пять больших седельных сумок, на полу валялась кое-какая одежда и обувь. Аделиза уложила Уолта на кровать.
– Скоро вернусь, – пообещала она, погладив прохладной белой рукой его лоб.
– Куда ты идешь?
– Принесу воды и повязку на твою рану.
– Простая царапина.
– Тебе не видно. Самая настоящая рана, глупенький. – Она легонько коснулась его плеча и ушла.
Уолт осторожно ощупал скулу и вздрогнул от боли, дотронувшись до уха. На щеке запеклась густая,
