– Ты был болен, – вмешался Тайлефер. – После того удара по голове, который ты схлопотал от стражника в Никомидии, ты заболел, у тебя была лихорадка...
– И опиум, разумеется. У него есть свои побочные эффекты. И не забывай, Тайлефер, – обернулся Квинт к фокуснику, – наш друг и так был в расстройстве, он тяжко болел после сражения, пострадало не только его тело, но и душа. Она была словно разорвана надвое и пребывала в таком состоянии два, а то и три года. Только теперь его душа снова обретает цельность.
– И все же, – Тайлефер выхватил из воздуха шелковый шарф, скатал его в комочек, сунул себе в рот и дюйм за дюймом начал вытаскивать из уха Квинта, – и все же странно, как все совпадает, все персонажи, все события соединяются друг с другом, повинуясь особого рода логике, словно еще один сюжет в сложной повести Уолта.
– Прекрати! – рассердился Квинт, отмахиваясь от шелкового шарфа. – Да, вот именно: фантазии Уолта обладают логикой вымысла, сказочной повести: события нанизываются друг на друга таким образом, что слушатель начинает предвидеть связи и совпадения, которых сам Уолт не замечает. Это самый примитивный вид драматической иронии, ведь человеческий разум склонен подгонять реальные факты под заранее известную схему. Так мы подводим под единое понятие камешек и скалу, вместо того чтобы сосредоточить свое внимание на конкретности и уникальности каждого явления; так мы стараемся наложить на действительные события, каждое из которых происходит один и только один раз, не повторяясь, безо всякой связи с другими, сюжет какого-нибудь романа, например, «Золотого осла» Апулея.
– Мне нравится «Золотой осел»...
– Неужели? Подумать только! По мне, высокое, смешное, ужасное, сладострастное – все чередуется в этой книге с ошеломительной быстротой.
– Но ведь такова и жизнь, которую ты противопоставляешь шаблонам упорядоченного повествования...
Не обращая внимания на возражение Тайлефера, Квинт продолжал, даже не запнувшись:
– Хотя повсюду в этой книге чувствуется богатая фантазия и подлинная страсть, в не меньшей степени дают себя знать аффектация, бьющие на эффект красоты стиля, стремление выразить все как можно изысканнее, препятствующее автору писать по-настоящему хорошо. И самое скверное: эта книга скрывает в себе герметическое учение неоплатонизма, заклятого врага аристотелевского эмпиризма, который один лишь способен раскрыть нам тайны вселенной... – Словно вспомнив что-то, Квинт обернулся к Уолту, который стоял у него за спиной, потирая культей затылок. – А откуда взялось еще одно имя – «Юнипера»?
– He знаю, – пробормотал Уолт. – Я выдумал его, должно быть[88]. – Чтобы переменить тему, он в последний раз оглядел сцену и спросил: – Что это за место?
– Ти-а-тор, – по слогам произнес Тайлефер. – Место для увеселения публики и создания иллюзий. Когда-то на глазах восхищенных зрителей здесь оживали чудесные вымыслы.
Вскочив на сцену, приняв артистическую позу, бывший менестрель продекламировал:
Тайлефер изящно раскланялся с друзьями, стоявшими перед сценой.
– И что же случилось? – удивился Уолт. – Почему ти-а-тора больше нет?
– Христиане, – проворчал Квинт. – Проклятые христиане. Вечно все портят.
Глава сорок девятая
Итак, – сказала Амаранта, отделяя серебряным ножом изрядный кус от рыбы, лежавшей у нее на тарелке, – вы намереваетесь отплыть послезавтра? В Иоппию, а оттуда в Иерусалим?
– Таков мой план, – ответил Квинт, – если будет попутный ветер. Кают на этом корабле нет, но нам они все равно были бы не по карману. Поплывем на палубе. Будем надеяться, останется местечко после того, как хозяин нагрузит судно хлопком.
Все пили белое вино из запотевших от холода бокалов. К вечеру местные виноторговцы послали крепких рабов в горы, и те принесли с вершины снег в мешках и бочонках. В тот вечер все сколько-нибудь знатные или богатые жители Сиды пили вино со льдом, и повара готовили шербеты, подслащая их медом и соком граната.
– Тогда Уолту следует поторопиться со своей историей. Обидно будет, если ты уедешь, так и не дорассказав. На чем мы остановились?
Отодвинув кости окуня, хозяйка положила себе маленькую телячью котлетку из большой миски, которую только что поставил перед ней повар. Котлеток было около тридцати, они пахли тимьяном и чесноком, а дно сосуда, где они лежали, устилали миндальные орешки вперемешку с зернами пшеницы. Ален вновь начал перебирать струны отцовской арфы.
– Уолт добрался до Йорка вместе с Гарольдом, и там они узнали, что тремя днями раньше герцог Вильгельм высадился в Певенси, – напомнил он.
– Ах да. И прежде чем мы услышим о том, что делал дальше Гарольд, твой отец должен рассказать нам, как нормандцы переправились через Пролив и высадились на берег. Он ведь был очевидцем этих событий. Тебе нужна арфа?
Тайлефер провел широкой ладонью по редеющим темным волосам и тоже положил себе на тарелку котлетки.
– Нет, мадам. Ален сыграет нам тот или иной аккорд, если почувствует, что рассказ нуждается в музыкальном сопровождении. В том, что я собираюсь рассказать, очень мало музыки, если не считать криков чаек над головой, плеска воды под кормой корабля, скрипенья мачт и свиста канатов. Да и героики во всем этом мало.
– Так соберись с мыслями и продолжай.
Хозяйка бросила тонкое, словно сухая щепка, ребрышко на пол. Серая эфиопская кошка вступила в борьбу за эту добычу с кудрявой болонкой и победила, конечно же.
– Последние дни сентября выдались ясными и теплыми, верный признак того, что солнечную, но прохладную осень сменит бабье лето. Утром двадцать седьмого числа поднялся бриз, теплый благоуханный ветерок, именно такой, о каком мечтают виноделы, ибо этот ветер придает лозе особую сладость, а вслед за ветром приходят дожди, от которых плоды винограда наливаются соком...
– Уймись, ты же не Вергилий.
– Я просто пытаюсь сказать, что двадцать седьмого сентября мы наконец дождались устойчивого южного ветра.
– Так и скажи.
– Я уже сказал.
Герцог Вильгельм отдал приказ начать погрузку. После той неразберихи, неудач и человеческих потерь, которыми сопровождался переход вдоль побережья, Вильгельм составил целый протокол: какие корабли загружать в первую очередь, что грузить, кому всходить на них, и так далее и тому подобное,
