– А того, где тебе дают работу, дурачок.
– Это типография Лопеса.
– Все равно какая, но только, конечно, не Молинари.
Он ничего не понял. И как потом не раз в подобных случаях, Алехандра не трудилась пояснять свои слова. Он себя чувствовал – заметил Мартин, – как плохой ученик перед насмешливым учителем.
Мартин сложил листы корректуры, и это механическое занятие помогло ему немного справиться с волнением, вызванным встречей, которой он столь нетерпеливо ждал. И опять-таки, как много раз впоследствии, его молчание и неспособность вести разговор восполнялись Алехандрой, всегда или почти всегда угадывавшей его мысли.
Она взъерошила ему волосы рукою, как взрослые обычно ерошат детям.
– Я тебе говорила, что мы опять встретимся. Помнишь? Но я же не сказала – когда.
Мартин взглянул на нее.
– Может, я тебе сказала, что мы увидимся скоро?
– Нет.
И вот так (говорил Мартин) началась эта ужасная история.
Все было необъяснимо, непредсказуемо. Они встречались в самых нелепых местах, вроде холла Провинциального банка или моста Авельянеда. И в любое время, хоть в два часа ночи. Все было неожиданно, ничего нельзя было предвидеть или объяснить: ни ее веселых минуток, ни ее ярости, ни дней, когда она, встретясь с ним, не открывала рта – так и уходила. Ни ее длительных исчезновений. «И все равно, – говорил Мартин, – это была самая чудесная пора моей жизни». Но он понимал, что долго это не протянется, все было слишком по-сумасшедшему, было – я это вам уже говорил? – как взрывы нефтяных цистерн в ночную бурю. Хотя иногда, очень-очень редко, она, казалось, рядом с ним отдыхала, словно она была больная, а он был санаторий или солнечное место в горах, где она могла наконец прилечь в тишине. А то вдруг являлась вся взбудораженная, как бы в надежде, что он ей даст воду или лекарство, что-то совершенно необходимое, а потом снова удалялась в темный, дикий край, где как будто жила всерьез.
– И куда мне не было доступа, – заключил он, глядя в глаза Бруно.
IX
– Вот здесь, – сказала она.
Слышался сильный аромат жасмина. Решетчатая ограда была очень ветхая, по ней вилась глициния. С трудом, скрежеща, открылась ржавая калитка.
В темноте мерцали лужи после недавнего дождя. Было видно, что в одной комнате горит свет, но тишина стояла такая, словно в доме никто не жил. Они прошли по запущенному, заросшему сорняками саду, по тропинке вдоль боковой галереи с чугунными колоннами. Дом был старый-престарый, окна выходили в галерею, на них сохранились старинные решетки колониальной эпохи, да и большие плиты, которыми была вымощена галерея, видно, тоже были тех времен, они кое-где ушли в землю, стерлись, потрескались.
Раздался звук кларнета: бессвязная музыкальная фраза, томная, нечеткая и назойливая.
– Что это? – спросил Мартин.
– Дядя Бебе, – пояснила Алехандра, – он сумасшедший.
Они прошли по узкой аллее между очень старыми деревьями (теперь Мартин услышал сильный запах магнолии), дальше – по вымощенной кирпичами дорожке, подводившей к Винтовой лестнице.
– Теперь осторожно. Иди за мной потихонечку.
Мартин споткнулся обо что-то: не то котел, не то ящик.
– Я же сказала тебе, иди осторожно! Погоди. – Она остановилась, зажгла спичку и, прикрывая ее ладонью, приблизила к Мартину.
– Но, послушай, Алехандра, неужели здесь нет лампочки? Ну, хоть чего-нибудь такого… в этом дворе…
В ответ раздался сухой, недобрый смех.
– Лампочки? Давай клади мне руки на бедра и иди за мной.
– Это вроде как у слепых.
Алехандра вдруг остановилась, будто парализованная электрическим разрядом.
– Что с тобой, Алехандра? – встревоженно спросил Мартин.
– Ничего, – сухо бросила она, – только сделай милость, никогда не говори со мной о слепых.
Мартин снова положил руки ей на бедра и пошел за ней. Пока они медленно и очень осторожно поднимались в темноте по металлической лестнице, во многих местах сломанной, а в других из-за ржавчины расшатавшейся, он впервые чувствовал под своими ладонями тело Алехандры, такое близкое и вместе с тем далекое и таинственное. Временами это странное ощущение вызывало у Мартина то внезапную дрожь, то запинку, и тогда она спрашивала, что с ним, а он грустно отвечал: «Ничего». И когда они дошли до верха, Алехандра, пытаясь сдвинуть заколодившуюся задвижку, сказала: «Это старинный бельведер».
– Бельведер?
– Да, ведь в начале прошлого века здесь были одни виллы. Сюда приезжали в конце недели семейства Ольмосов, Асеведо… – Она засмеялась. – В те времена, когда Ольмосы еще не подыхали с голоду… и не были сумасшедшими…
– Асеведо? – спросил Мартин. – Каких Асеведо? Один из которых был вице-президентом?
– Тех самых.
Наконец, с большим трудом, ей удалось открыть старую дверь. Подняв руку, она включила свет.
– Ну вот, – сказал Мартин, – по крайней мере хоть здесь есть лампочка. А то я подумал, что в этом доме еще пользуются свечами.
– Ох, ты почти угадал. Дедушка Панчо признает только кенкеты. Говорит, электричество вредно для глаз.
Мартин обвел взглядом комнату, словно бы изучая часть неведомой ему души самой Алехандры. Потолка не было, прямо под кровлей были видны мощные деревянные стропила. В комнате стояла кровать и было немного другой мебели разных эпох и стилей, будто собранной на распродажах, но все ободранное и до крайности ветхое.
– Иди лучше сюда, садись на кровать. На стулья садиться опасно.
На одной из стен висело сильно помутневшее зеркало венецианского стекла с рисунком в верхней части. Виднелись останки комода и бюро. Какая-то гравюра или литография по всем четырем углам была кнопками прикреплена к другой стене.
Алехандра зажгла спиртовку и принялась варить кофе. Пока согревалась вода, она поставила пластинку.
– Слушай, – сказала она и, посасывая сигарету, откинула голову и уставилась в потолок.
Зазвучала патетическая, бурная музыка. Алехандра тут же резко сняла пластинку.
– Эх, – сказала она, – сейчас я это не могу слушать. – И снова принялась за приготовление кофе.
– На первом исполнении за роялем был сам Брамс. И ты знаешь, что произошло?
– Нет.
– Его освистали. Ты понимаешь, что за свиньи люди?
– Не может быть…
– Что не может быть! – воскликнула Алехандра. – Ты, может, считаешь, что человечество – это не сплошь подонки?
– Но этот композитор – он тоже человечество…
– Знай, Мартин, – возразила она, наливая кофе в чашки, – такие, как он, страдают за всех прочих. А все прочие – это мыльные пузыри, сукины дети или кретины, разве не так?
Она подала ему чашку.
