что баять, тянет туда…
— Коли тянет, ну и езжай!
— Не можно мне: семья здесь!
— Тогда прощения просим!
Московит ушел. Долго смотрел ему вслед Болотников, одинокий, чужой среди шумной итальянской толпы.
Вечером Иван с замиранием сердца обратился к Веронике:
— Дорогая моя! Русь люблю! Родину свою! Поедем туда, дорогая!
Вероника в испуге всплеснула руками и побледнела:
— Что ты, что ты, Джованни! Разве это возможно? Уехать от нашего солнца к вашим морозам! Замерзнем мы там с Пьетро. Нельзя, нельзя, милый!
И жена прижалась к своему загрустившему Джованни. Утром Вероника открыла окно. Из сада ворвался запах цветов.
— Видишь, Джованни, как здесь хорошо! А ты, мио каро, дурной! Любил бы меня, не думал бы о своем суровом, печальном крае. Брось мысли о Московии. Вдыхай запах этих цветов… Люби меня, мио каро!
Иван молчал. Думал: «Разве можно мне родную Русь забыть? Как она того не разумеет?»
Неспокоен был Иван, чувствовал: что-то должно произойти. Все о Руси думал, ходил мрачный.
Он поднялся на рассвете. Ночь была душной. Занимался жаркий день. Он окатил себя, как бывало юношей в Телятевке, ушатом холодной воды из колодца.
Иван стоял у порога своей «венецейской избы». Ворот его белой рубахи был расстегнут, и виднелась богатырская грудь. Он стоял необутый, широко расставив ноги, и глядел на восток, где еще не поднялось солнце.
Иван провел ночь почти без сна — терзали мысли. Не оставляли они его в эти дни. И сейчас он думал все о том же, о том же…
«Как московит из посольства сказывал? Русь та же, да не та. Замутилось в ней, своя своих не познаша… Что там могло приключиться? Про что утаил хитрец тот, посольский служилый человек? Может ли то быть, чтоб мужик иль работный человек к тем делам непричастен был? Кому же, как не им, смуту творить? За долю свою вставать? Что, ежели супротив бояр, дворян да челяди ихней, Остолопа вроде, мужик дубину поднял? Ежели древние богатыри наши вернулись на святую Русь — Илья Муромец, ратай Микула Селянинович, да на всю нечисть, на все горе-злосчастье свою палицу занесли? А я как же? Ратный человек, казак донской, вдали хорониться стану?! Все премудрости воинские постиг я: мудрость казачьего боя — донского и запорожского, мудрость боя татарского и турецкого… Ристалища и стрельбы ногайские познал… Венецейские премудрости постиг и хитрости ума еллинские… На тверди земной воевал да море- океан изведал… Бог грамотой благословил — и кириллицей и письмом латынян. И книги великого разума осиливать сподобился… А я-то? В этакую годину у подола бабьего обретаюсь? Рыбешкой да цветиками тешусь в Венецее… Тьфу, пропади ты, душа холопья! Поганец! Поганец я! Мразь я, а не казак! Нет! Тому боле не бывать! Да сгинь-пропади она, жизнь моя венецейская, покойная…»
Рванув, он еще шире распахнул ворот рубахи, до хруста в позвонках расправил свои саженные плечи, напружинил, согнул руки, шарами взыграли мускулы… И он ощутил в себе столько неизбывной, еще по- настоящему не тронутой силы, что во весь свой густой, сочный голос от счастья и веры в себя радостно захохотал.
В далекой Италии, на венецианском берегу Адриатического моря, в эти часы наступающего утра решилась вся его последующая судьба.
Трагический случай в его семье, частый по тем временам в Венеции, ускорил развязку.
Вероника, что-то напевая, стряпала в доме. Пьетро рылся на дворе в песочке. Иван сидел на лавочке у дома, предавался своим мыслям. Невдалеке расстилалось тихое, в дымке, море.
К берегу подплыла гондола. Два человека вышли из нее и молча пронесли мимо стоявшей на берегу смеющейся пары носилки. На них лежал покрытый циновкой неподвижный человек. Торчала черная, иссохшая рука. Открытое лицо тоже почернело. Носилки увидела из окна и Вероника, выбежала за калитку.
— Джованни! Кто это?
Иван в недоумении ответил:
— Мертвый… Какой черный…
Он увел жену и мальчика в дом.
Уже второй день шли зловещие слухи:
— Черная смерть! Мрут люди!
Страшно стало в городе и окрестностях. Паника охватила народ. Люди в темных балахонах провозили на гондолах трупы за трупами. Обычное движение по каналам резко сократилось.
В тот же день, к вечеру, растерянная Вероника прибежала на берег, где Иван возился с рыболовной снастью.
— Джованни, милый, иди… Иди скорей… Пьетро! Он… Он…
Почерневший мальчик, зараженный чумой, умирал, сжимая в ручке игрушечного паяца.
Люди в темных балахонах увезли маленького Пьетро. Обитателей дома — Веронику, Ивана, старого Градениго — переселили. Дом заколотили.
Они чудом остались живы. Вскоре чума пошла на убыль и исчезла.
Как ни тяжело переживал Иван потерю сына, он не переставал думать о возвращении на родину. Со смертью ребенка пало главное препятствие. Вероника теперь останется с отцом, если не захочет последовать за ним, своим Джованни. С его отъездом Вероника сможет жить, как и до встречи с ним. Все пойдет в доме по-старому. Эта мысль снимала большое бремя с его совести.
Иван глубоко, искренне любил Веронику, сроднился со стариком Паоло, но все это уходило куда-то вдаль при мыслях о возвращении на родину и об участии в той великой борьбе, которая, по-видимому, там началась.
Тяжело стало дома.
Иван сорвался с места, сказал жене, что едет по делу в город, и ушел. В пути вспомнил с тоской: «Я отца с матерью бросил, а как их любил! Как любил! Видно, так и ныне свершится! Судьба, знать, такая моя!»
В городе он зашел в знакомую остерию, где когда-то сидел с Вероникой и скромно пировал с ней. Хозяин был все тот же, веселый, толстый, как и тогда, слегка под хмельком. Иван занял местечко в углу, потребовал вина. Стал прислушиваться, и все с большим вниманием, к разговору за соседним столиком. За кувшином вина беседовали двое, видимо, служащие из коллегии внешних дел.
— Откуда же вернулся теперь мессерэ Бартоломео Песталоцци?
— Из Польши. Туда другого посла назначают. В Польше очень тревожно. Аристократы польские все вздорят между собой. Он про Московию рассказывал…
— Ну-ка, что там?
— На Руси Димитрия, не то ложного, не то истинного царя, убили. Князь Шуйский царем стал, а против него другие войной идут, и чернь взволновалась. Началась междоусобица.
За соседним столиком продолжали говорить, но Иван больше не слушал. Повторял про себя: «Чернь взволновалась! Этого и надобно было ждать. Народ поднялся! Так я и мнил!..»
Он вскочил, подошел к стойке, стал расплачиваться с хозяином. Тот узнал его.
— Мессерэ, а я вас помню! Вы здесь с молодой женой тогда сидели, винцо распивали.
Толстяк заулыбался, потом прибавил:
— Что-то вид у вас беспокойный…
— Уезжать собираюсь.
Хозяин не стал любопытствовать, куда хочет он ехать, протянул на прощание руку:
— Счастливого пути!
Уходя, Иван напряженно думал: «Счастливого, несчастливого — что будет, не ведаю. Токмо знаю:
