Калугою. Отписано ему, чтобы тебя в Калугу переправил. А там уж сам действуй. Боле тебя в темницу отправлять не стану. Здесь, в моем терему, переспи. Трапеза тебе будет. Заутра езжай. Поедешь с верным человеком нашим. Грамота охранна вам дадена, у него она. Изведешь вора, вернешься, в золоте ходить будешь, в хоромах жить.
Дней через семь Фидлер в сопровождении дворцового стрельца прибыл к Ивану Шуйскому в стан под Калугой. Охранная грамота и в пути и в стане открывала Фидлеру все двери: его без препятствий пропустили к Шуйскому. Схож тот был с царем, которого Фидлер не раз видел в Москве, только помоложе. Черты лица мелкие. Глазки бесцветные. Весь какой-то незаметный, словно и не знатный князь.
Шуйский прочел грамоту, которую ему подал сопровождающий Фидлера стрелец.
— Как стемнеет, проведут его к калужскому острогу, — отрывочно бросил царев брат, не поворачивая головы и не глядя на немца, — там уж сам по себе пусть действует.
Кивком головы Шуйский отпустил их.
Пошел Фидлер темной, вьюжной ночью со стрельцом и с провожатым по глубокому снегу. Лес окончился, провожатый остановился.
— Дале лежит поле чистое до самой Калуги. Вон огонек мельтешит. Бреди туда. Там ворота. Стучи, ори, авось пустят. А мы за тобой следом пойдем, глядеть будем.
Фидлер двинулся в одиночку снежной целиной к огоньку. Темно, хоть глаз выколи. Поземка шуршит, взметает снег, слепит очи. Боязно стало: «Добраться бы только до Болотникова… А там…»
Дошел до башенных ворот, наверху которых в сторожевой будке брезжил свет от фонаря и сквозь завывание поземки слышался богатырский храп. «Храпит как! И я бы теперь спал… В Москве, в своей постели… Куда я?.. По колена в снегу, глухой темной ночью?..»
— Эй, дядя, проснись! — крикнул Фидлер.
Ответа нет. Фидлер стал бросать в оконце снежки. Дозорный проснулся, крепко, со смаком выругался. Смутно стала видна высунувшаяся из оконца голова в треухе, с длинной бородой.
— Чего надо?
— Впусти, я от Шуйского, перелет!
Дозорный направил через оконце книзу свет фонаря и увидел одинокого человека.
— Ладно, подожди!
Он привел еще стража. Сбросили веревочную лестницу, по которой Фидлер влез на стену. Страж привел его в караулку, сдал начальнику. Тот запер немца до утра в теплую клеть.
— Поспи покамест. А день придет — поглядим. Утром его повели к Болотникову. У проходных ворот в башне герсы — железные щиты — были подняты. Фидлер с провожатым прошел в кремль.
Он увидел шумящую толпу. В середине, на черном аргамаке, возвышался широкоплечий человек в шлеме и полушубке.
— На коне сам Болотников. Кончит дело, тогда и говори с им! — сказал Фидлеру провожатый.
На кремлевской площади собрался пришедший на лыжах отряд из Козельска. Отряд явился со стороны Перемышля, выдержав бой с вражескими заслонами. От Оки он поднялся на кручу, где отряд впустили в кремль.
Провожатый с Фидлером протиснулись к средине.
Фидлер увидел Болотникова ближе. Умное, обветренное лицо было сурово. Глаза, слегка задумчивые, смотрели внимательно, подолгу останавливаясь на лицах окружающих.
Всадник сидел в седле плотно, прямо. Сразу было видно, что это опытный, искусный наездник.
Во всем облике Болотникова было непередаваемое обаяние. С первого взгляда к нему влекло.
Фидлер стал внимательно присматриваться к тому, что творилось на площади.
Вокруг стояли мужики с лыжами, самопалами, вилами, в шубах, полушубках, меховых ушанках, в валенцах. За поясами у многих виднелись тяжелые топоры с длинными рукоятками. Обращаясь к ним, Болотников говорил:
— Други козельские! Постоим за Русь сермяжную! У меня таков обычай: кой внове — того в дело пускать немешкотно. Вот и вас двину в бой. Испытаю.
Вдруг один из мужиков истошно завопил:
— Тать… Держи его, робя!
Кто-то в толпе метнулся в сторону. Его схватили. Вытащили из-под полы большой кошелек, наполненный серебром. Приволокли к Болотникову. Иван Исаевич, с презрением посмотрев на дрожавшего, как осиновый лист, рыжего мужичонку, спокойно произнес:
— Кой пришел к нам супротив царя воевать, друг наш, а кой чужое таскать — таков нам негож.
Мужичонка, чуя недоброе, побелел. Болотников в упор разрядил в него пистоль. Толпа ахнула. Кто-то крикнул:
— Псу — песья смерть!
Болотников спокойно сказал:
— Другим неповадно будет. Сволоките его в обочину. Труп оттащили в сторону от дороги и бросили около забора. Болотников, сунув пистоль за пояс, продолжал:
— Так вот, испытаем вас. Смотрите, не опозорьте себя. А теперь идите в осадные избы поесть. Дадут вам две бочки вина. Прощайте, други.
Толпа загудела:
— Не сомневайся, Иван Исаич, не подведем!
— Ведаем, почто к тебе явилися!
— Постоим за голоту.
Собравшиеся быстро разошлись по городу, словно растаяли.
— До тебя, воевода, привел сего незнакомого, — сказал провожатый, обращаясь к Болотникову.
Фидлер снял шапку:
— Здравствуй, воевода.
Болотников, глядя на огненные волосы Фидлера, засмеялся:
— Ой-ой-ой! Словно пламя! Чего тебе?
— От царя Шуйского пришел! Речь тайную дозволь держать.
— Ты немчин?
— Немец. Прозываюсь Фридрих Фидлер.
— Ступай за мной.
Они молча добрались до большого просторного дома. У крыльца стоял ратник с самопалом. Вошли в горницу. На лавке у окна сидел Олешка. В горнице было тепло. В маленькой печурке ярко пылали дрова.
Стряпуха поставила блины на стол. Принесла сулею вина.
— Садись, огненный, да не близко от меня: опалишь! — пошутил Болотников.
Фидлер сел за стол. Стряпуха ушла. Олешка остался. Болотников внимательно посмотрел на немца.
— Ну, сказывай. — Но, видя, что тот молчит, добавил. — То сын мой нареченный. У меня от него тайны нету.
— Что скажу, воевода? Задумал у тебя послужить. Сам я — литейный подмастерье, жил в Москве, работал в литейной мастерской.
Фидлер подробно рассказал о «крамольных» разговорах и настроениях среди работных людей, о столкновении с Вальтером, побеге, своем заточении.
— Подрядили меня отравить тебя. Клятву дал: пущай-де бог меня покарает, ежели обману. Мню, что бог не взыщет, ежели не отравлю. Троекуров, почитай царь, мне денег да коня дал и зелья отравного. А ежели я это свершу да цел-невредим в Москву вернусь, озолотить посулили супостаты. Зелье получай, токмо внутрь его не принимай, а меня к себе на службу возьми. Пригожусь…
Болотников весело засмеялся.
— Ах ты, иноземец-перелет! Ладно, послужи народу крестьянскому, работному, коль ты сам работный человек, коль любо. Ты мне по сердцу пришелся.
