напиравшие на то, что жизнь в неоднородном пространстве-времени нормальна и естественна, а обычная лишь частный случай ее… почему они отвернулись от проекта, который это и выражал? Другие — ладно, но вы, Валерьян Вениаминович, вы!.. — В голосе архитектора на миг прорвалась долго сдерживаемая обида; но он овладел собой. — Впрочем, все правильно. Это нам казалось, что мы осваиваем Шар для ускоренных испытаний, исследований и разработок. На самом же деле мы карабкались вверх, чтобы увидеть и понять эти… — Юрий Акимович мотнул головой к потолку, — звезды-шутихи и Галактики-шутихи. До проектов ли теперь! Теперь башня лишь бетонная кочка, с которой можно, поднявшись на цыпочки, заглядывать в MB. Кому важна форма кочки? Держит — и ладно. Предрекаю вам, что скоро лаборатория MB подчинит себе все.
— Ну, это вряд ли — хотя новая, и особенно такая область исследований потребует изрядно времени и сил. Но какие масштабы открываются, Юра. какие перспективы! Вы ведь знакомы с нашей спецификой: наперед предсказать все трудно, но… может и так повернуться, что Шаргорода вашего окажется мало.
— Это масштабы не для архитектора, — Зискинд встал. — А перспективы… вам, конечно, виднее, Валерьян Вениаминович, советовать не дерзаю — но мне от этих перспектив почему-то сильно не по себе.
И Корнев был поражен, узнав, что Зискинд увольняется, примчался в его кабинет в АКБ:
— Юра, что вы затеяли, верить ли слухам? О другом я бы подумал, что мало зашибает, стал бы совращать прибавками… но вы же человек идеи, я знаю. В чем дело? Неужели выволочка на НТС так вас сразила?
— Александр Иванович, только не пытайтесь на меня влиять, — поднял руки архитектор. — Вы правы, я человек идеи — и ухожу по идейным соображениям.
— Я и не пытаюсь, просто мне как-то грустно, тревожно: Юрий Зискинд, один из основателей и столпов нашего дела, бросает его… Что же тогда прочно в этом мире? Поделитесь вашими идейными соображениями — может, и я проникнусь и уйду.
— Вы не уйдете, Саша, вам незачем уходить: все идет по-вашему.
— По-моему, вот как! А если бы шло не по-моему, я бы уволился?
— Александр Иванович, — Зискинд передвинул стул, сел напротив главного инженера, — мы с вами одного поля ягоды: мастера дела, любители крупного интересного дела, рыцари дела, можно сказать. Давайте напрямую: если бы вашим занятием было проектирование и строительство, разве вы не сочинили бы сверхпроект типа Шаргорода?
— М-м… не знаю.
— Не хотите согласиться, потому что ваше дело не проекты, а Шар и башня: гнать все вверх, осваивать, подчинить своей мысли и воле как можно больше. Валерьяна Вениаминовича судить не берусь, у него цель может быть обширнее, с креном в познание, — но у вас, Саша, именно такая. И мой совет (вы его не примете, но хоть запомните): не стремитесь туда, в ядро, в MB. Гоните вовсю прикладные исследования, осваивайте Шар… но к мерцающим Галактикам вам лучше не соваться. Как и мне.
— Почему?!
— Да и потому… не знаю, смогу ли передать чувства, какие вчера испытал, когда видел на экранах и в натуре эти светлячки — и вдруг понял, что они такие миры, как и наш! — Юрий Акимович заволновался, говорил сбивчиво. — И… чирк — и нет, растворился в темноте. Понимаете, это знание не для нас!
— Вот тебе на! А для кого?
— Ну… может быть, для тех, из Шаргорода, из десятого поколения. А то и из сто десятого.
— А нам что же, почву для них унавоживать? Нет, хватит. Они сидели друг напротив друга — два южанина, два крепких парня, знающих и любящих жизнь.
— И эта гипотеза Любарского, — продолжал Зискинд, — жизнь, мир — турбуленция, вихрение на потоке времени… и все?
— Юра, разве это первая гипотеза о происхождении миров?
— Нет, все прежние были не то: там через химию, излучения, поля, частицы… сложно. И всегда оставалась приятная уму лазейка. что оно, может, и правильно, но правильно в том смысле, чтобы выучить, сдать экзамен, получать стипендию — а к жизни мало касаемо. Планеты и звезды одно, а мы, люди, — совсем другое. А здесь выходит, что все одно: и Галактики, и атомы, и человек. Теперь ему не отвертеться.
— Ну, Юра, знаете!.. А надо отвертеться? Надо вилять, прятать голову в песок от факта, что мы — материя, что мир наш конечен, смертен? По-моему, это немужественно. И вы, получается, уходите… или, прямо сказать, даете тягу — от возможного разоблачения иллюзий? Пусть серьезных, но ведь все-таки заблуждений — так, Юра?
— Мне нравится моя жизнь, Саша, — помолчав, тихо сказал Зискинд, — такая, как есть, со всеми ее иллюзиями. В этой жизни с иллюзиями я занимаю неплохое место. И вы тоже. Неизвестно, каково это место на самом деле, в жизни без иллюзий. И ваше — тоже. Вы напрасно храбритесь. Хотел бы ошибиться, но боюсь, это знание больно вас ударит.
— Возможно, и ударит, — согласился Корнев. — Но альтернатива-то какая? Дожить до пенсии, до хорошей пенсии, а потом ходить на рыбалку… и все?
Архитектор молчал.
Александр Иванович посидел еще несколько секунд, подоил нос, поднялся с широкой американской улыбкой, в которой на этот раз не было веселья:
— Нет, Юрий Акимыч, видно, не одного мы поля ягоды. А жаль, очень жаль!
Но ему не было очень жаль.
Начкадрами настаивал перед директором, что по законам перевод Зискинда можно оттянуть на недели, а с учетом его важного положения и на месяцы. Но Валерьян Вениаминович вспомнил, как он выдворял из Шара нежелательных работников, и посовестился. Насильно мил не будешь. Да и чувствовал он в этой истории какую-то свою вину: не смог сопрячь одно с другим, MB с Шаргородом, уступил обстоятельствам, стихии… дал слабину.
И два дня спустя Юрий Акимович покинул институт. На прощание он подарил хорошую идею: есть Министерство строительных материалов и конструкций, которое много отдало бы, чтобы узнать в течение года (а лучше бы раньше), как их новые материалы и конструкции поведут себя в сооружениях лет через двадцать — пятьдесят — сто… Корнев, услышав, чуть не подпрыгнул: и как прежде не сообразил! Наилучшее решение строительных проблем: министерство не только обеспечивает материалами и конструкциями, но и специалистов-разработчиков пришлет, денег даст, если надо. «Юра, и теперь, когда рутинные дела посредством вашей идеи будут решены, когда развяжутся руки для творчества, вы?!» — «Александр Иванович, пусть они развяжутся у кого-то другого», — ответил тот.
Толчея идей, толчея людей; кто-то приходит, кто-то уходит… турбуленция.
Глава 16. Гора и магометы
Грешить, злодействовать, а равно и делать добро или совершать подвиги надо без натуги. А если с натугой — то лучше не надо.
Войдя этим майским утром в приемную, Корнев заметил, как Нюся при виде его быстро задвинула ящик стола и выпрямилась.
— Та-а-ак! — зловеще протянул Александр Иванович, приближаясь к секретарше; та покраснела. —
