помоги мне, обращаясь… Да, лишь уже крикнув это, я поняла, кого прошу, кого зову
(… Ты еще не зна-аешь, что тако-ое настоя-а-ащий стра-ах…)
кого молю о помощи. Но…
Разве станет она помогать мне после того, что я когда-то посмела крикнуть ей?..
Я изо всех сил зажмурилась и…
Из обступившей меня красноватой тьмы вдруг выплыла огромная полосатая кошачья морда. Усатые губы лениво раздвинулись, показав громадные белоснежные клыки, а тусклые желтые фонари глаз вспыхнули холодными огнями.
Звала-а меня-аа? — равнодушно спросили эти холодные огни. — Так впусти-и…
И я раскрылась, распахнулась вся, до самого дна, до самой матки и… еще глубже, и почувствовала, как эти длинные тонкие спицы, в которые вдруг вытянулись огни ее желтых глаз, входят в меня, проникают, пробуравливают, а потом… Уходят, исчезают, но… Что- то оставив — какую-то частичку себя, или…
Усатые губы раздвинулись шире, открылась в равнодушном зевке багровую пасть, и из огромной черной глотки вырвалось лениво-безразличное приглашение:
— Поиграем?
Потом… Все исчезло.
Я приоткрыла глаза и взглянула на по-прежнему застывшую в конце коридора человеческую фигуру.
Мерцавшие в его глазах желтые огоньки потускнели, а потом потухли совсем. Передо мной стоял голый мужик — довольно стройный, хотя уже начинавший полнеть, — с тревогой смотревший на меня, пытаясь понять, сильно ли я ушиблась и здорово ли меня поранил его кот. Его взгляд пошарил по мне, зацепился за разодранную щиколотку, глаза округлились,
(… но совсем не так, как раньше… Просто округлились, как любые человеческие глаза — от изумления, или страха, или того и другого…)
и он пробормотал:
— Эй, Рыжая… Ты наступила ему на хвост, да?.. С тобой все в порядке?
От этой «рыжей» меня как-то обняла физическая волна тепла. Я приподнялась, протянула к нему обе руки, и чувствуя, как в глазах возникает щиплющая резь, хрипло выдавила:
— Я… же не… нечаянно… Правда, не… чаянно…
И почти всю ночь — мы не спали до самого рассвета, — я повторяла только эти слова, обращаясь уже не к нему
(он, конечно, не понимал, но… Это неважно…)
и оправдываясь уже не перед ним и не за свою дурацкую оплошность с его котом, а…
Как я смогла просить ее о помощи после того, что посмела крикнуть ей когда-то? И почему она помогла — ведь это она погасила то странное желтое мерцание в глазах обнимающего меня сейчас мужика, вернее… Она дала мне что-то, что погасило его — дала равнодушно, мимоходом, словно я никогда не оскорбляла ее, словно тот мой выкрик, за который я столько лет просила прощения, ничего не значил для нее. Словно ее это вообще не касалось, а главное, словно она уже не хотела и не могла участвовать в том, что будет дальше…
И еще: дала она мне что-то от себя, или… Или разбудила нечто, жившее во мне всегда? Нечто такое, что… Что двинуло когда-то моей рукой, едва не пробив насквозь брюхо схватившего меня сзади за шею бывшего муженька? Кто знает…
В ту ночь я поняла одну вещь, или вернее, почувствовала… Нет, я просто узнала это.
Много лет назад, перед клеткой с огромной зверюгой я сделала…
В общем, дело не в том, что я оскорбила или обидела ее — на самом деле это все ерунда, и в глубине души я все годы это знала. И все годы пряталась от этого знания за разной сентиментальной чушью, вроде просьб о прощении и так далее. Весь этот жалкий лепет был попыткой сделать шаг назад, сделать так, словно я никогда не заступала за… The border. The percinct.[2]
Все годы я хотела вернуть тот шаг за черту, который я сделала много лет назад, заглянув в глаза огромной Panthera tigris чуть глубже, чем мне
(и нам всем… Нам — мне самой и мне подобным)
позволено.
Но в ту ночь я поняла, я… Словом, вернуть это было уже невозможно.
Оказавшись там, куда смотрели глаза зверя другой стороной, оказавшись на этой другой
(красный песок… Валуны… И время, застывшее, не текущее в одну сторону, а как-то…)
стороне, я…
Я засветилась.
Что-то там меня заметило.
Оно не стало задерживать меня там — легко отпустило, но… Теперь я была меченная. И стоило теперь этому чему-то
(Большое… Оно было настолько, что просто не могло вместиться в сознание…)
лениво захотеть, оно могло… Могло сотворить со мной все, что угодно — могло убить или оставить жить, могло дать удовольствие или заставить мучиться, могло вообще исчезнуть, а могло и появится так, что от моего жалко трепыхающегося разума останутся обгорелые ошметки. Все, что для меня было жизнью — моей и всех мне подобных, — для этого было лишь игрой, в которой я, заступив за черту…
Если сравнить это с игрой в карты, то вместо изначально предназначенной для меня, я стала какой- то другой… Стала вообще пустой картой. На которой оно могло нарисовать теперь то, что ему заблагорассудится, что ему будет угодно.
Все, что угодно.
