Кошки говорят «мяу»

потом меня вытолкнет, как пробку, наверх.

Я расслабился и шевельнул руками и ногами, как бы оттолкнувшись от толщи воды внизу, чтобы помочь воде вынести меня наверх, выпихнуть из себя, но вода не выпихивала… Я сильнее задвигал руками и ногами, чувствуя, что еще секунда — и я вдохну в себя эту холодную соленую воду… Она не выталкивала. Не держала — я медленно двигался наверх, — но и не выталкивала. Это было странно и… Сейчас я испугаюсь и утону, подумал я, ведь тонут именно от страха, сейчас я испугаюсь и… Но я не тонул.

Я не мог утонуть, потому что я дышал.

Невыносимая пустота в легких исчезла, я дышал — ровно, спокойно, как дышат люди на суше, не замечая этого, не обращая на свое дыхание никакого внимания, потому что замечают свое дыхание лишь тогда, когда с ним что-то не так, когда ему что-то мешает, а когда ничего не мешает дышать, они просто втягивают в себя воздух и выдыхают его из себя…

Мне ничего не мешало. В голове лениво текли спокойные мысли… Люди просто не знали, что могут дышать в воде, и я — первый, кто понял это… Или это только я могу… Но какая разница? Главное, я дышу, я могу пробыть здесь, под водой сколько угодно… Мне совсем не нужно выныривать, пока я не замерзну. Я не хочу выныривать, даже когда замерзну, потому что… Вдруг это больше не повторится? Вдруг я потом уже не смогу тут дышать и никогда не почувствую такого кайфа, стану таким же, каким был, таким же как все, опять не буду знать, что здесь можно дышать?

Потом мне стало холодно, стало очень холодно, и я двинулся наверх, но медленно, нехотя — я замерзал, но мне жутко не хотелось расставаться с этим новым, дивным ощущением… Ощущением немножко пугающей необычности, но правильности происходящего… Потом я вспомнил про девчонку и задвигал конечностями быстрее, и быстрее поплыл к верху, все так же ровно и спокойно дыша, вдыхая в себя не холодную морскую воду, а что-то… Что-то, дающее мне такую же возможность жить и двигаться, как воздух.

Наверное, я все-таки был пьян.

Не знаю, сколько я пробыл под водой — время там текло как-то по-другому. Но — долго, судя по расширенным от страха, круглым глазам девчонки, рядом с которой я плавно и почти бесшумно выскользнул на поверхность воды. Она вцепилась мне в плечи и долго не отпускала, постукивая зубами от холода и слегка задыхаясь, потому что сама несколько раз ныряла, ища меня… А я совсем не задыхался.

Ни капельки.

И совсем не стеснялся, когда мы выбрались на берег (она так и не отпускала моего скользкого от воды плеча), своего худого мальчишеского тела и своего начинавшего набухать, а потом и здорово набухшего конца. Правда, почему-то теперь я стал немного задыхаться, словно рыба, выброшенная на берег, словно то устройство, которое позволяло мне дышать под водой, еще осталось во мне и мешало — здесь…

Но ни капельки не боялся того, что сейчас должно было случиться у нас, что уже начиналось и продолжалось и происходило прямо у самой воды, на жесткой гальке, что превращало мой конец в твердый прут и заставляло что-то между ее ног, что-то мягкое и ласковое, раскрываться — медленно, нежно и… жадно.

Российский Поэт — тот самый, который высказывался про «Танго в Париже», — на заре перестройки нанесший дружественно-снисходительный визит в Соединенные Штаты, и как я уже говорил, с присущей всем поэтам откровенностью и характерным (не только для поэтов) чувством славянского превосходства заявил, что у нас, в России, нет такого понятия — заниматься любовью. (Слава Богу, что хоть отменил понятие, а не занятие…) Что ж, назовем это как-нибудь поизящнее и по-нашенски — скажем, кинуть палку…

Есть мнение (против таких перлов ревнители Великого и Могучего почему-то не восстают), что первую палку мужик запоминает на всю жизнь. По-моему, это чушь, а вернее, жалкая попытка придать какую-то лишнюю прелесть тому, что ни в какой лишней прелести не нуждается. Это все — из области «скупых мужских слез» и «первых любвей» которые навсегда-как-всегда. А может, я и не прав. Но так или иначе, я лично помню свою первую палку на пляже ничуть не лучше прочих. А вот тот странный эпизод в воде, то удивительное, ни с чем не сравнимое ощущение, открытие, что я могу дышать там, под водой, в глубине…

Его я запомнил. Наверное, потому что много позже, лениво вспоминая про него, вдруг запоздало и страшно испугался, сообразив, что никогда не подходил так близко к смерти, никогда не был у такой черты и может, даже чуть-чуть, самую малость за чертой, как в ту ночку.

Что тогда вытолкнуло меня из воды, когда инстинкт самосохранения задремал на своем посту? Что заставило вынырнуть, когда выныривать не хотелось?

Кто знает…

Что-что? Пить надо меньше, вот что — как говорит моя жена почти во всех случаях жизни и при любой погоде.

* * *

— Когда ты говоришь про… Ну, про разное — работу свою, жену, там, или вообще… Получается как-то очень равнодушно. Как-то холодно. Может, тебе и стоит сбрить усы.

— Усы? — не понял я. — Зачем?

— Ну, может… Может, ты кое в чем и похож на него, — она скосила глаза на фотографию.

— Это комплимент? — спросил я. — Или приговор?

— Это — намек, — сказала она.

— На что?

— На то, что рядом с тобой — чужая жена… Что она хочет, а ты — как со своей лежишь.

— Разреши искупить? — я положил руку ей на живот и стал медленно двигать вниз, к рыжему треугольнику. — И загладить?

— Разрешаю… — ее ладонь тоже легла мне на брюхо и двинулась вниз к своей цели. — Загладить… И ис-ку-пи-и-и-ть…

Ее рука добралась до цели быстрее моей. И завелась она, как обычно, быстрее — она всегда заводилась с пол оборота (и почти так же быстро остывала). Но она умела ждать меня, не сбрасывая обороты и ничего не теряя, и… Какие, в жопу, первые любви, какие, на хрен, разговоры, лишь бы… Лишь бы надеть ее на хрен, войти, влезть в нее, до самого дна — войти и не выходить, и ничего больше не знать, ни о чем не думать, а только быть там, войти и…

Остаться!..

12

На третий день этого блядско-семейного карнавала я съездил за Котом.

Когда я приехал домой, купив ему по дороге кошачьих консервов, Кот сидел в переноске и не сразу вышел оттуда — встречать блудного папочку. Я предложил ему поехать к Рыжей, расписал все ждущие его там удобства, сообщил, что кроме консервов, Рыжая купила ему сырую телятину, и он дал свое милостивое согласие — неторопливо умылся и с важным видом опять забрался в переноску. На улице и в метро он вел себя спокойно, даже не зашипел в вагоне на маленькую девчушку, протянувшую ручонку к дверце переноски, и с холодным равнодушием выслушивал уважительные комментарии пассажиров: «Красавец… Сибиряк… Да нет, русская голубая…».

Он не был «сибиряком» и уж тем более «русским-голубым». Породой он был примерно, как его хозяин, но его скрещение ген оказалось более удачным — достаточно посмотреть на нас обоих. Меня во всяком случае никто не называет «красавцем» и уж тем более, «сибиряком». Да, я и не претендую…

Когда я открывал дверь ключом, который дала мне Рыжая, Кот, как мне показалось, глянул на меня с